Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

Весной Тане Горчаковской исполнилось семнадцать. Она училась в 10-м классе. Ее любили и дети и взрослые. «Я люблю Танюшу, как сестру, — признается двенадцатилетняя Наташа. — Мне говорят, — это глупости. Она уже взрослая, и у нее есть любимые люди, а я еще мала совсем, чтоб с ней дружить. Я не обижаюсь, я-то знаю, если я кого-то полюбила, то уж навсегда».

Через год одноклассник Татьяны, попавший в беду, скажет: «Таня спасла меня. Она помогла мне, как одна мать может помочь. А она моя ровесница».

Внешне Таня ничем не выделялась — простое открытое лицо, светлые глаза, тихий голос, прямые, всегда чисто вымытые русые волосы рассыпаны по плечам. Когда волосы падали на глаза, Таня ловким движением пальцев заправляла их за уши и при этом слегка вздергивала маленький, весь в веснушках, курносый нос.

Почему она выбрала для исповеди этот ненастный вечер? Почему приурочила свой рассказ к столь позднему часу? И что прятала на изломе вечера и ночи?

Мы подошли к воротам. У ворот проходила невидимая черта, граница. Она убегала влево, к реке, огибала парк, шла вдоль безрадостного фасада спального корпуса и возвращалась к высоким железным воротам. Граница шла по кругу или квадрату. Что внутри круга? Что за пределами ломаной линии квадрата? И где мы сами? Мы, взрослые, каждый день приходящие к детям и каждый день покидающие их? Кто мы им? Родные или чужие? И кто они нам? Чужие или родные? И где мы? По ту или по эту сторону высокой ограды? Сейчас я переступлю черту и выйду на улицу, выйду на волю. А Таня?

Таня уходила от меня в темноту. Спохватившись, обернулась, и я услышала: «Не забудьте, пожалуйста, про письмо».

Таня попала в больницу в четыре года. Из больницы ее перевели в детский дом, из детского дома в интернат. Виктора привезли в интернат семилетним. Раечка в детском доме с трех лет. Феликс с двух. Вера с пяти лет. Иногда к нам доставляли сразу троих, а то и пятерых ребятишек. Из одной семьи, после тяжелой семейной драмы. Юлю Седову определяли во 2-й класс, Сережу — в 4-й, Евдокию — в 7-й, Аню — в 8-й, Юру — в 10-й.

ИЗ РАЗГОВОРОВ С ДЕТЬМИ:

— Когда нас у матери забрали, меня отвезли в интернат, а братика в Дом малютки определили. Мне тогда восемь лет было.

— Помню, меня на лошади везли. Хоть и два годика мне тогда исполнилось, а ничего не забыл. Лошадь еще такая рыжая была. Красивая-красивая. И жеребеночек рядом бежал. Как же лошадь-то звали?

— Мы с сестрой у бабушки жили, а мать с отцом на стройке работали. Когда их лишили родительских прав, мне было пять лет, а сестре семь. Нас сдали в дошкольный детдом, а потом сюда перевезли. Отец умер, а мать попала в «инвалидку».

— У меня еще четыре брата и две сестры. И почти у всех разные фамилии. Как искать?

— Моя мамка далеко отсюда, а здесь ребята знакомые, воруют помаленьку. Как-то стекло в магазине разбили. Знаете, такой, ну его еще «стекляшкой» называют. Значит, стекло разбили, взяли ручки, ножички. Милиция, конечно, пацанов разыскивала, а я с ними был. Так меня одна тетенька признала и отвела в милицию, оттуда привезли в интернат.

В интернате дети живут годами. Детей 360. Только четвертая часть до интерната воспитывалась в нормальных или относительно нормальных семьях. Из дальних и ближних поселков съехалось около сотни ребятишек. На праздники и каникулы они разъезжаются по домам. Их называют домашние. Остальные — детдомовские.

Корень у слов «детдомовский» и «домашний» — один. Теплый, родной, понятный, вечный — дом. А пропасть между словами — великая.

Детдомовские — или круглые сироты, или остались без родительской опеки. Причины, по которым дети остаются без опеки, многолики. У одних ребят мать с отцом разыскиваются милицией или осуждены, у других — семьи многодетные или малообеспеченные, у третьих родители лишены права воспитывать собственных детей, у четвертых хронически больны или нетрудоспособны. Есть и такие, что оставили своих детей на железнодорожных вокзалах, в магазинах и в других многолюдных местах, бросили ребят на произвол судьбы и скрылись в неизвестном направлении.

Так записано в официальных документах.