Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

А в жизни они дети как дети, с той только разницей, что детдомовские годами, а то и целое десятилетие никуда не отлучаются, разве что на одну-две смены в лагерь, в поход, на экскурсию. Да и к ним редко кто заглядывает. Многим из них никто никогда не пишет писем, не покупает сладостей, не дарит игрушек. Да и характером они покруче — замкнутые, упрямые, молчаливые, нередко с травмированной психикой, а порой просто озлобленные, обиженные на весь белый свет. Отца с матерью некоторые из них никогда в жизни не видели.

На высоком берегу реки в ранний утренний час было пустынно и тихо, только раскачивались и шумели над головой старые сосны да шуршали под ногами пожухлые осенние листья.

Я шла на работу по узенькой, еле заметной тропинке. Сквозь деревья виднелась широкая река, а за ней на правом берегу мерцали редкие огоньки крохотной, в несколько домов, деревушки. Накрапывал мелкий осенний дождь.

…Когда нас у матери забрали, мне было 6 лет… Сначала нашу мамку положили в психиатрическую, потом нас сюда привезли… Меня отец вез с того берега, больше я отца не видела… Плакала я сильно, когда меня из дома забирали…

Сколько слышала эта земля слов, заклинаний, шепота, стона, плача, крика детей и взрослых?

…Погрузили нас в трюмы, так и плыл караван из семи барж… Из Дудинки вышло нас по этапу 2000 человек… Встретили нас на Амбарной, охрана с винтовками, сказали, что работать будем здесь… Мне было 30, а дочке 3 года, а вернулась я из лагерей через 20 лет… Когда отца арестовали, я училась в 10-м классе… Дети политических заключенных — те, кому исполнилось 14 лет, — шли со взрослыми по этапу.

Если младших не успевали спрятать родственники, их увозили в детские дома в другой конец страны. Родителям не сообщали. Детям в детских домах меняли фамилии… Часто дети шли по этапу с матерями, а у дверей тюрьмы детей отбирали. Дети и родители теряли друг друга навсегда.

Деревья, травы, горы, небо, река помнили шорох шагов на дорогах, голоса людей, бесконечные этапы, лай собак, разрывающие тишину выстрелы.

«Храни меня, мой талисман, храни меня во дни гоненья, во дни раскаянья, волненья: ты в день печали был мне дан…»

Дождливым печальным утром шла я на работу высоким берегом реки. Енисей у Лесного спокойный, сильный. От берега до берега около двух километров.

Эти берега я впервые увидела в июле шестидесятого, когда после окончания института попросилась в Красноярский край и к месту будущей работы в город Норильск трое суток ехала на поезде из Москвы и еще четверо плыла по Енисею. Кричали чайки, блестела на солнце широкая река, и теплоход «Композитор Калинников» шел вниз по течению мимо зеленых гор, мимо глубоких ущелий, мимо вытянутых вдоль берега городов и маленьких деревушек. По вечерам теплоход светился огнями, играла музыка, в салоне танцевали, а утром из каюты третьего класса я поднималась на палубу. Мимо проплывали дикие безлюдные берега. Ни жилья, ни облака в небе. Только беспредельная, пронзительная синь над головой.

Я стояла на палубе, а теплоход шел мимо Лесного, где в глубине старого парка жила своим, давно сложившимся укладом школа-интернат для детей с трудными, изломанными судьбами. Разве могла я знать, что через четырнадцать лет, осенью 1974-го, я приеду сюда по реке с маленьким сыном и проживу здесь жизнь длиною в три года, жизнь, совсем не похожую на ту, какой жила раньше? Разве могла я знать, что буду стоять на берегу под старыми соснами и слушать тихий шорох осеннего дождя и провожать последние пароходы?

Школа-интернат только еще ждала меня, она оставалась в будущем. А прошлое следовало за мной от самого Красноярска, где много лет назад грузили в трюмы сотни тысяч людей и везли под стражей в Норильск. Прежде чем люди всходили на баржу, их ставили на колени и пересчитывали по головам.

Светило ли тогда солнце? Кричали ли чайки? Или накрапывал такой, как сегодня, холодный осенний дождь и под дождем мокли кусты, травы, деревья, мужчины, женщины, дети?