Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий

за этим гротескным фрагментом текста просматривается грабительское мероприятие советской власти — изъятие золота, валюты, антиквариата, ювелирных изделий и других ценностей у населения Советской России, проходившее несколькими волнами, начиная с 1918 г., затем в 1928–1929 и 1931–1933 гг. Так, декрет ВЦИК от 26 февраля 1922 г. об изъятии «самым решительным и самым быстрым образом» (Ленин) церковных ценностей для голодающих, синхронный с санкционированными Лениным арестами священнослужителей, был, в сущности, началом наступления на церковь, поддержанного многими литераторами (например, «Займем у бога» Маяковского, 1922). Уже 28 марта в «Известиях» были опубликованы «Списки врагов народа», где первым стояло имя патриарха Тихона и его Церковного собора, а ненавистный Булгакову журнал «Безбожник» в 1923 г. начал кампанию против церкви, якобы ослаблявшей волю людей к строительству нового общества. За этими акциями последовала, как выразился Солженицын, золотая лихорадка и «золотые доносы». Экспроприация ценностей поддерживалась декретами правительства и сопровождалась репрессиями. Она исчислялась пудами ценных металлов и десятками тысяч драгоценных камней.

Л. Паршин предполагает, что «сон» навеян рассказом одного из друзей Булгакова, Николая Лямина (Паршин 1991:167).

…артист —

на разных уровнях строения сна Босого «артист» представляет собой то буквально ведущего концертной программы — «конферансье», то (на потаенном уровне) следователя, производящего дознание. При этом он олицетворяет одновременно два типа работающих в паре следователей: «доброго», подкупающего «разумными» доводами («зачем сидеть в душном зале — на улице весна»), искренне огорченного неразумым поведением своих подопечных («огорчили вы меня»), мягко журящего («чисто как дети», «вы же взрослый человек»), исполняющегося доверием («Верю!»), ведущего демагогические разговоры; и второго — «грозного», карающего, сочетающего угрозы и иезуитские приемы. Артист молниеносно вовлекает в эту атмосферу вновь прибывшего и, виртуозно пользуясь самыми разнообразными приемами, добивается признания. Он — «дирижер» действа, обнаруживающий недюжинное знание обстоятельств жизни граждан, вплоть до интимных подробностей, и умело им пользующийся. Обладает артист и гипнотическими способностями, и умением считывать информацию с лица (не зря глаза «конферансье» уподобляются рентгеновским лучам). «Конферансье» оказывается великолепным психологом, умело манипулирующим «зрительным залом», то доверительно апеллируя к нему («вы все здесь — валютчики, обращаюсь к вам, как к специалистам»), то ловко натравливая на очередную жертву.

Степень «угадывания» Булгаковым манеры общения с арестованными «компетентных органов» доказывает описание методов первоначального дознания у Солженицына в «Архипелаге ГУЛАГ».

Сидите? <…> Сидим, сидим… —

сон председателя домкома имеет еще один, наиболее скрытый и опасный слой — политические процессы 1930-х гг. Г. Лесскис называет в качестве литературного прототипа сцены книгу Фейхтвангера «Москва. 1937», в которой судебный процесс над Радеком, Пятаковым и др. был описан «похожим» на «дискуссию» (5, 652). Изображение Фейхтвангером происходящего в зале действительно напоминает «театр» во сне Босого: «Не было <…> ничего, что походило бы на скамью подсудимых: барьер, отделявший подсудимых, напоминал, скорее, обрамление ложи. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с медленными, непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали в публику. По общему виду это больше походило на дискуссию <…> которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду…» (Фейхтвангер 1990: 78). Известно негативное отношение Булгакова к книге западного коллеги (Дневник 1990: 177), в отличие от которого он не был слеп. Однако, согласно записи Е.С. Булгаковой, книга попала к писателю лишь 5 декабря 1937 г. (Дневник 1990: 174 и 177), тогда как первый вариант главы о Босом («Замок чудес») появился еще в сентябре 1933 г.

«Сон Никанора Босого» — свидетельство глубокого понимания писателем всего, что происходило в советской России в 1930-е гг. В многочисленных деталях сна сквозит проекция на методы работы «компетентных органов», концентрируются все стороны жизни арестованного и применяемый по отношению к нему аппарат принуждения. Отголоски процессов 1930-х гг. (а позади уже «шахтинское дело» /1928/, процессы троцкистов, или «рабочей оппозиции» /1928—1929/, Промпартии /1930/, Трудовой крестьянской партии /1931/ и процессы, связанные с изъятием церковных ценностей) слышатся в спровоцированных и невольных «признаниях» участников, в попадании в тонко расставленные ловушки, использовании стукачей, добровольно помогающих следствию (поведение любовницы Дунчиля). Наличие «женского театра» становится знаком всеохватности общества деятельностью неназываемого учреждения — главного режиссера происходящего.

зал разразился криками негодования —