Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий

сожжение рукописи в ночное время в сакральном центре дома героя наделяет ее статусом высокой «жертвы», которая служит условием дарования мастеру высших возможностей (о семиотике действий, связанных с печью, см.: Байбурин 1988). В контексте романа эта сцена предваряет инобытийное существование героя. Она исполнена внутреннего драматизма и, безусловно, по своей тональности совпадает с описанием сжигания «Мертвых душ» Гоголем: «…связка была брошена, но никак не разгоралась. Обгорели только углы, а середина была цела. Тогда Гоголь достал связку кочергой и, отделив тетрадь от тетради, бросал одну за другой в печь. <…> была ли это минута просветления, минута высшего торжества духа над телом. <…> или это была совсем другая минута, — минута умственного расстройства? Я готов стоять за первое…» (Гоголь 1952: 509). Этот эпизод имеет еще одну параллель в творчестве Булгакова — сцену сжигания Мольером пьесы «Коридон» в «Жизни господина де Мольера», когда драматург, ломая ногти, всаживает рукопись между поленьями.

О другом, сакрально-инфернальном смысле сцены, символизирующей гибель мира и торжество адских сил, см.: Гаспаров 1994:111–112.

ко мне в окно постучали —

Булгаков наводит на мысль об аресте героя, последовавшем за ночным стуком в окно. Об этом свидетельствует трехмесячное отсутствие мастера «с половины октября» и его возвращение в пальто с «оборванными пуговицами» (в советских тюрьмах у арестантов отрезались пуговицы на одежде, изымались пояса, ремни, шнурки).

Я вот, например, хотел объехать весь земной шар —

это признание мастера вместе с последующим смирением: «не суждено», «вижу только незначительный кусок этого шара», «это не так уж худо» (5,147) — вновь подкрепляет литературное семантическое поле романа, поскольку вызывает почти обязательную ассоциацию со словами Чацкого «Хотел объехать целый свет —/и не объехал сотой доли» (указано С. Бобровым).

Глава 14. СЛАВА ПЕТУХУ!

Ай-Даниль —

столовое вино, названное по названию местечка в Крыму (Лесскис 1990: 651).

Варенуха —

облик администратора говорит о том, что после поцелуя Геллы он стал представителем низшей мифологии, оборотнем, вампиром — отсюда «меловая нездоровая бледность» и вдруг появившаяся у него «отвратительная манера присасывать и причмокивать» (5, 152). Старенькое полосатое кашне в душную ночь, видимо, призвано скрыть такой же, как у Геллы, шрам на шее.

Фамилию-прозвище Варенуха, Булгаков, очевидно, заимствовал из любимого им Гоголя, у которого варенуха — это «вареная водка с пряностями» (Гоголь 1966/1:108).

третий крик петуха —

согласно фольклорно-мифологической традиции, инфернальные персонажи появляются ровно в полночь и исчезают вместе с третьим криком петуха — птицы, которая связана с рассветом и изгнанием нечистой силы. Именно крик петуха оказался спасительным для Римского, после третьего крика петуха завершается и бал сатаны.

Он не отбрасывает тени! —

по преданиям, тени не отбрасывали инфернальные герои или герои, продавшие душу дьяволу (ср. также запах «гниловатой сырости», бледность, зеленые пальцы мертвецов ит.д.).

лицо голой девицы —

см. комментарий к Гелла (гл. 18-я).

Купидон —

бог любви в древнеримской мифологии, изображался как пухлый младенец-ангел (ср. путти «Сикстинской мадонны» Рафаэля).

Глава 15. СОН НИКАНОРА ИВАНОВИЧА

другое место —

после доноса «проклятого переводчика» председателя домкома «замели», и он оказался в «другом месте», в неком неназываемом учреждении. Пребывание в этом учреждении, где был произведен допрос, привело к тому, что Никанор Босой «почти в беспамятстве» попал в клинику к профессору Стравинскому. Булгаков предельно лаконичен, хотя изначальный замысел предполагал значительно более подробный рассказ. В 3-й редакции глава об аресте и дальнейших «необыкновенных приключениях» Босого писалась, судя по помете Булгакова, «ночью на 1-е сентября 1933» (562-6-6-217). Однако размышления персонажа о том, что с ним случилось «самое ужасное, что можно совершить с человеком» (562-6-6-219), оборваны, далее следуют корешки лл. 220–292.

окропить помещение —

гротескная сцена, обыгрывающая причудливое сочетание атеизма homo soveticus’a и способов, к которым люди готовы прибегнуть, спасаясь от нечисти. В отличие от администраторов Варьете, которые надеются запереться в «бронированной камере» организации, разместившейся в «массивном здании» на Лубянке, безбожник Босой, напуганный нечистой силой, пытается обрести спасение при помощи испытанных народом средств и просит представителей органов «окропить» помещение, крестится, призывает Бога «истинного», «всемогущего» (5, 156–157). Этому эпизоду созвучна сцена в «Мандате» Н. Эрдмана: «Пусть же он в милиции на кресте присягнет, что он коммунист».

сон Никанора Босого —