Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий

поведение зала кажется едва ли не иллюстрацией атмосферы политических процессов: из зала то доносятся обличающие выкрики, то его охватывают волны негодования и раздаются иронические комментарии или аплодисменты в адрес «ведущего», то «в зале перестают дышать» и пр. Публика помогает «топить» каждого, вызванного на сцену, забывая, что за ним наступит черед следующего. Булгаков очень точно очерчивает специфику поведения «московской публики». Тайная режиссура к тому и вела, чтобы люди сами требовали осуждения невинных, создавая впечатление, что «органы» уступают требованию масс. Бесчисленные манифестации и «письма трудящихся» с требованиями смертной казни, широко публиковавшиеся в прессе во время процессов, были, разумеется, известны Булгакову, как понятна была и их подоплека. Важно для понимания романа и то, что действия «конферансье» дублируют приемы Воланда в сцене сеанса черной магии, обнажая, таким образом, сатанинскую сущность неназванного «учреждения», заправляющего всем происходящим.

басни Лафонтена —

здесь: ложь, выдумки. Жан де ла Фонтен, Лафонтен (La Fontaine, 1621–1695) — французский писатель, сатирик, автор «сказок», комедий и популярных в России басен. Лафонтен фигурирует и в «Жизни господина де Мольера» Булгакова — как современник французского комедиографа.

мыслимое ли это дело? —

в очерке Булгакова «Золотистый город» (1923) с этим вопросом обращается к публике со сцены Дома крестьянина некий «умный, украшенный картузом». Речь идет о «глупом, мочальном и курносом» мужике, который «без всякого понятия свел целый участок леса». Уже в то время апелляция к публике — «…прав он или не прав? Если не прав, поднимите руки» — была рассчитана на коллективное осуждение провинившегося без того, чтобы дать ему слово для оправдания. Булгаков, необыкновенно чуткий ко всем насаждаемым сверху «общественным движениям» (ср. его дневник «Под пятой»), уже в те годы предвидит развитие этого процесса, комментируя происходящее: «Публика <…> не будучи еще приучена к соборному действу, рук не поднимает» (2, 348). Работая над эпизодом сна Босого, писатель видел, что спустя более чем десять лет «публику» к нужной реакции «приучили».

Сергей Герардович Дунчиль —

ситуация с Дунчилем, его женой и любовницей Идой Геркулановной Ворс, «ад, который устроит» ему жена, почти идентична происшествию с Семплеяровым, его женой и родственницей из Саратова. Модель разоблачения дополнена сходством места действия — театром и Варьете — и фразой «был разоблачен при всех». Вначале (в 1934–1936) было использовано иное отчество — Бухарыч, снятое впоследствии, скорее всего, из-за отчетливой ассоциации с Бухариным, политическое падение которого началось в 1937 г. Вместе с тем Булгаков сохраняет «иностранный» генезис фамилии, усиленный иноязычным отчеством — Герардович.

Как молодой повеса ждет свиданья… —

отголосок пышного и помпезного празднования столетия со дня гибели Пушкина. Пушкинский текст выполняет специфическую роль — эффективного воздействия на подследственных: утрачивая свои функции, искусство оказывается средством идеологического давления. «Специально приглашенный артист» исполняет отрывки из «Скупого рыцаря», тематически подходящие к ситуации. В романе Булгакова оказываются соотнесенными кровавые репрессии 1937 г. (на фоне торжеств в честь 20-летия ГПУ) и юбилей поэта, восславившего свободу.

…совершенно не знал произведений поэта Пушкина —

тираж сочинений Пушкина к концу 1936 г. превысил 31 млн. экз. (Фейхтвангер 1990: 33). Отношение к наследию поэта в послереволюционной России было неоднозначным. До 1924 г. в прессе шли бурные дискуссии на тему, «наш» или «не наш» поэт Пушкин. Известно, что на одном из подобных диспутов во Владикавказе Булгаков выступил с защитой поэта. После 1924 г. вместе с формированием тоталитаризма формируется и один из его мифов — миф о Пушкине как о почти пролетарском, социалистическом поэте, убитом царизмом. Поэты типа Маяковского, стремясь наполнить новым пафосом пушкинское творчество, создавали образ «нашего» поэта, жертвы режима и едва ли не провозвестника Октябрьской революции. В таких условиях Пушкин мог стать эмблемой самых невероятных вещей. Никанор Босой вообще до своего сна не знал «произведений поэта Пушкина», имя которого тем не менее не раз всуе называл в обыденной жизни, где широкое хождение имела стихия анекдотов о Пушкине, вечном «козле отпущения». Ее отголоски слышны у Булгакова: «А за квартиру Пушкин платить будет?», «Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?». Пред- и юбилейная помпезная суета 1937 г., безусловно, вносила свежую струю в серию анекдотов о поэте. Не случайно один из самых пошлых героев МиМ, Никанор Босой, не просто воспроизводит клише эпохи, но и становится «автором» нового «речения»: «Пусть Пушкин им сдает валюту» (5, 166).