Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий

Наиболее простой для понимания «фантомный» пласт связан с элементарным нежеланием исследователя оживить память, проверить цитату, название и т. д. Так, Л.Д. Уикс (L. Weeks) утверждает, что Гелла «через весь роман проходит обнаженной», тогда как в сцене в Варьете (парижский магазин) она появляется в «вечернем черном туалете» (5, 124). А. Баррат считает, что мастер возвращается в лечебницу, чтобы побудить Ивана написать продолжение романа (Barrat 1987: 311), между тем в романе мастер говорит, что хочет попрощаться с единственным человеком, с которым говорил в последнее время.

На этой основе нередко возникают новые, «сенсационные» концепции, как, например, суждение А. Баркова о фигуре М. Горького как о прототипе образа мастера. Свой вывод исследователь основывает на нескольких утверждениях, которые нуждаются в более строгой аргументации. В качестве примера можно привести заключение о временном промежутке, изображенном в романе. По Баркову, его «верхний допустимый предел — 1936 год», что доказывается белыми червонцами, падающими из-под купола Варьете, — они имели «хождение до 1 января 1937 года» (Новые 2002: 8). Понятно, почему Баркову нужен именно 1936 год как крайний срок действия МиМ — именно в этом году умер Горький, и, если исходить из предлагаемой концепции, после смерти Горького уже никакого действия в романе быть не могло. Однако налицо явный просчет исследователя: например, архитекторский съезд, у которого директор писательского ресторана «оторвал» «балычок», или первый съезд архитекторов, состоялся 16–26 июня 1937 года, а значит, определенный Барковым «верхний допустимый предел» времени концептуально не состоятелен.

Некоторые неточности серьезно искажают смысл той или иной сюжетной линии, сцены, решения образа. Так, исследователи усматривают параллель между мастером и Иешуа в том, что оба они «лишены вещей» (Вайль, Генис 1986: 364). Этому, однако, противоречит описание подвальчика, в котором живет протагонист романа, — в нем особое внимание уделено вещной ипостаси наконец-то обретенного дома, которая воспроизводится с необычным для булгаковских текстов обилием уменьшительных суффиксов: «Совершенно отдельная квартирка, и еще передняя <…> маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. <…> Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате <…> так вот — диван, а напротив другой диван, а между ними столик…» (5, 135–136). С таким тщанием может описывать свое жилье только тот, кто долго оставался бездомным. К тому же даже в условиях психиатрической клиники мастер любовно сохраняет вещь — шапочку с вышитой буквой «М».

Безусловно фантомная природа проявляется в назывании некоторых прототипов, причем ряд безосновательных решений оскорбляет память людей, окружавших писателя. Так, Б. Соколов без всяких оснований назвал С. Ермолинского прототипом Алоизия Могарыча. Согласно его аргументации, этот персонаж, «как вспоминает мастер, сразу же не понравился его первой жене» (Соколов 1991: 164). Утверждение это не выдерживает критики, а возникло оно из стремления соотнести свои выводы с биографией Булгакова: Соколову известно, что Ермолинского недолюбливала вторая жена Булгакова, Л.Е. Белозерская-Булгакова. Однако в романе речь идет'все же не о Булгакове, а о его герое, и там первая, абсолютно забытая мастером жена просто не могла быть знакома с Алоизием, который появился уже в «подвальный» период жизни героя с его тайной женой Маргаритой.

Одна из самых распространенных «фантомных» концепций связана с образом Афрания. Здесь сыграла свою роль, во-первых, определенная загадочность персонажа, а во-вторых, высказанное Б. Гаспаровым предположение, что в его облике, находясь там инкогнито, пребывал в Ершалаиме Воланд. Дополнительный смысл фигура Афрания обретала и в результате проекции на нее представлений о всесилии тайной полиции (ГПУ или НКВД) в современном автору Советском Союзе. Афранию приписывается и демоническая природа — он якобы лжет, когда рассказывает Пилату о ходе казни (см.: Звезданов 1993, ВаггаГ 1987: 215).