Роман межгорья

Работу в гирле не прекратили даже тогда, когда пришло время полуденного чаепития. Рабочие-дехкане хотели как можно чувствительнее отплатить обители за то, что ее пшеница и хлопок не выгорели, купаясь в воде, а они в кишлаках даже вдоволь не могут напиться. Из загрязненных хаузов допивали они, может быть, позапрошлогоднюю, позеленевшую воду.

Дехкане уже хорошо сознавали, зачем они пришли в Голодную степь, и трудились, напрягая все свои силы, чтобы поскорее получить долгожданную воду.

— Работа-ай! — раздавалось вокруг.

Казалось, что даже железо было охвачено азартом и звон его дополнял общую гармонию вдохновенного труда.

— Работа-ай!

Люди на взгорье остановились.

— Эльхамду лилла![35] — первыми произнесли делегаты.

— Бисмилла, — ответили усталые ишаны.

— Бисмилла, бисмилла, бисмилла-а-а… — загудело в первых рядах и эхом понеслось по толпе, как сплошной вздох.

— Лла-а-а… а-а-а!

— Эс-салам алейкум! — опять начали рабочие стройки.

— Ваалейкум эс-салам! — здороваются пришедшие и, по примеру рабочих, садятся рядом с ними.

— Похвально, очень похвально, что правоверные мужи задумали в такие дни великого байрама проведать и нас, вынужденных трудиться, чтобы получить для себя каплю воды. Аллагу акбар!

— Ллоиллага иллалла. Мухаммадан-рассул алла[36], — рассаживаясь, подхватили муллы-ишаны.

Одноглазый гурум-сараец Каримбаев нацелился на них своим глазом и так энергично завертел заросшей до самых щек головой, что ишаны покорно замолчали.

Может, и никакой злости не было у этого широкоплечего одноглазого человека, но почему-то, когда его глаз бегал по рядам, немели языки. Он должен говорить первым, молчаливо решили ишаны.

Шум все еще прибывавшей толпы нарастал. Небольшие группы людей отделялись и напрямик спускались вниз, к месту, где кипела работа. А вдоль Кзыл-су все еще тянулась бесконечная полоса белых чалм и разукрашенных чапанов. Те же, у кого было меньше сил, злости или желания идти в такую даль, плелись в хвосте. Казалось, что они вот-вот начнут проклинать инициаторов такого бессмысленного похода. Ведь в ушах многих еще раздавался звон от выстрела в день великого байрама.

Ахмат Каримбаев начал:

— Аталяр! Нам очень приятно узнать, что вы с добрыми намерениями пришли в такую даль, чтобы увидеть и благословить наш труд, — так сказал он и богобоязненно устремил свое око в небесный простор. Исенджан, сидевший рядом с Каримбаевым, поднялся потихоньку и протиснулся в толпу. — Мы пришли сюда искать для народа каплю воды, чтобы наши дети не только ели черствую лепешку, но и могли бы запить ее чаем. Нас пригнала сюда не лихая напасть. Мы сознательно пришли сюда, чтобы переделать устаревшую жизнь! — и он, замолчав, посмотрел на задние ряды. Его голос вновь зазвучал над внимательно слушавшей толпой. — А зачем пришли вы? — уже угрожающе загремел он. — У вас нет ни капли воды, или ваш хлопок побледнел от засухи, или ваши дети плачут и не хотят есть черных ягод тутовника? Чего, скажите! Если вас пригнало сюда горе, тогда идите, идите! Берите в руки кетмень и копайте, добывайте себе воду, чтобы не голодали ваши дети! А может быть, вас прислал сюда имам обители? Успокойтесь! — продолжал он, поднимая свою волосатую руку. — Успокойтесь! Если вы пришли сюда, чтобы не дать мне, — и он ударил себя рукой по волосатой и мускулистой груди, — тысячам, миллионам трудящихся преградить путь к счастью, если вы пришли защищать обительских мироедов, вредить нашей народной власти, то… — и умолк, будто у него что-то стало поперек горла. Глаз его, казалось, вот-вот лопнет от напряжения. Он размахивал рукой, но голоса не было слышно. Это произвело сильное впечатление на сидевших вблизи, а стоявшие позади угрожающе закричали.

— Мы вас не подпустим к месту работы! — кричал тонким голосом один из рабочих, низенький, но широкоплечий бешарыкец. Кое-кто вскочил на ноги. Встал и Каримбаев. К нему вернулся голос.

— Не допустим! Мы не боимся даже умереть за великое народное дело. А обители будем давать для поливки воду в очередь. Мы не позволим обительским пташкам ежедневно купаться в свежей воде, а гостям Алимбаева наслаждаться красотой водопадов, когда у нас нет ни капли воды, когда бесплодно гуляет такая степь! Довольно!

Из толпы вышел Исенджан. Его всклокоченную бороду развевал предвечерний горный ветер. Слабо поблескивали его утомленные семидесятилетние глаза.

Тяжело было старику перекричать тысячную толпу. Но ведь когда-то его слушали, верили ему.

Он взмахнул рукой, поиграл своими бирюзовыми четками. Правоверные затихли. И он своим старческим, но еще сильным голосом заговорил: