Роман межгорья

— …Вот в эту пятницу мы должны дать первую воду в Голодную степь. Мы знаем, что в среду тысяч энтузиастов нашего дела пробрались отдельные враги. Не исключено, что вместе с водой прольется и чья-то кровь, кровь преданных борцов за возрождение Голодной степи, но мы все же победим. Вы знаете о кампыр-раватской катастрофе. Огромный труд, вложенный народом в строительство туннеля, какие-то злые, недобитые враги хотели уничтожить неслыханным взрывом. Но им не удалось полностью осуществить свой преступный замысел. Нашего начальника строительства в Голодной степи несколько раз пытались убить. И только несокрушимая воля партии, которую поддержали тысячи дехкан, дает нам возможность пустить в пятницу пробную воду…

Молодые люди бурно зааплодировали. Лодыженко увидел, как Назира-хон, забыв о своем особом положении, тоже быстро и громко захлопала. Техник сделал паузу, увлеченный общим подъемом, сам ударил в ладоши.

Привет! Привет тебе, дитя, рожденное в борьбе за Голодную степь! Привет и низкий поклон тебе, узбекская девушка, которую взволновали боль и радость нашей победы!

— …В этот день Ленинский комсомол должен продемонстрировать свою мощь и понимание новых задач, стоящих перед молодым поколением. В степи работает около пятисот комсомольцев! Как жаль, что узбекская женщина… Голодная степь должна и ее сделать полноправным человеком. Вот если бы среди вас нашлась такая комсомолка, которая в этот день на всенародном митинге сбросила бы свою паранджу! Это был бы взрыв, расчищающий на строительстве место для нового, социалистического быта. Но жаль…

Назира-хон взволнованно слушала, сидя в красной парандже с черной сеткой. Сотня глаз глядели на нее, но. она сидела, не двигаясь, и всем своим видом как будто говорила: «Столетиями покрывали женщину паранджой, заслоняли от нее мир волосяной сеткой… Хватило ли бы у вас, юноши, которые еще и сами неуверенно делаете первые шаги по земле, столько сил, чтобы освободить меня от такого унижения? Не рухнул бы мир от этого?» Воплощением силы традиций, силы адата казался этот небольшой красный комок на последней скамье в зале, где происходило комсомольское собрание. И по лицам некоторых юношей (были еще и такие) пробежала надменная усмешка. У них есть могучий адат, есть покорные ему женщины. Они согласны с оратором и вместе с ним сожалеют, что в этот праздник не найдется комсомолки, которая всенародно открыла бы свое лицо, но… поверить в то, что это может совершиться, — значит оскорбить прошлое, оскорбить отцов и свою красавицу Фергану, красотой и традициями которой должен гордиться весь мир.

— Эта девушка вступила в комсомол? — спросил Лодыженко у дочери инженера Данилко, руководившей собранием.

— Нет еще. Это дочь Юсуп-бая, что лежит в бараке.

— Знаю, — резко перебил ее Лодыженко.

— Я хотела с ней поговорить сегодня об этом, но девушка почему-то ушла раньше всех. Такого с нею никогда не случалось.

— Гм… странно. Может, она испугалась, чтобы не заставили ее снять паранджу?

— У нее славный отец, — промолвила Маруся. — «Перевоспитайте, говорит, мне дочь, и я буду всю жизнь благодарить вас». А у самого две жены. Интересный аксакал. Даже читает…

— Вы еще не все знаете о нем. Это — высокообразованный человек. Он мог бы оказать нам большую услугу, если бы не находился под влиянием сектантско-анархических и толстовских идей. У него в сознании глубоко и крепко засели идеалистические представления.

— Но откуда у вас такие сведения о Юсуп-бае? В нем я вижу аксакала, правда, намного умнее других, но не больше.

— Плохо вы его знаете. Но, во всяком случае, он будет рад, если его дочь Назиру…

— Вы даже знаете ее имя? — искренне удивилась Маруся, перестав собирать бумаги со стола.

К столу подошли комсомольцы и оттеснили Марусю от Лодыженко. А по двору, от больничного барака, проскользнула мимо заводских лесов красная паранджа. Лодыженко настолько осмелел, что, не удержавшись, крикнул:

— Назира-хон! Назира!

Красная паранджа скрылась за лесами построек. Некоторые комсомольцы-узбеки не совсем дружелюбно посмотрели на секретаря парторганизации. Они точно не могли разобрать, кого звал Лодыженко, но заметили, куда он смотрел, и беспокойство, тревога отразились в черных юношеских глазах.

XIII

Преображенский нервничал и не скрывал этого от осточертевшего ему иностранного корреспондента. Большой кабинет уч-каргальской конторы казался ему каким-то чужим. Куда бы он ни глядел — удобного уголка, спокойной рабочей обстановки нельзя было найти.

«Проклятая профессия!»

Он останавливался, в какой уже раз брал бумажку со стола, читал ее и снова ходил по кабинету.

— Успокоились? — спросил корреспондент, и в этом вопросе Преображенский почувствовал иронию, упрек, насмешку над его нервозностью.

— Значит… Там мину обнаружили, а там… обитель жалуется на… потерю религиозного влияния. Будто я имам-да-мулла. Я инженер, черт подери…

— Да-а! — протяжно произнес корреспондент и застучал пальцами по столу. — Значит, в пятницу поселенцы получат первую воду? Здорово! А при чем здесь обительские идиоты?