Роман межгорья

— Я уже стар… Полвека я охранял Кзыл-су, сжился с ней и понимаю ее говор. Мне тоже тяжело было подумать о том, что перестанут шуметь ее роскошные водопады. Скорбел я и о нашем самом святом месте мазар Дыхана. Но поднимется ли моя рука на голодных детей, которые пришли сюда, в Голодную степь, искать для себя спасения? Я правоверный… Аллагу акбар!.. Два года тому назад я пришел на строительство, два года служу тут по воле бога и вот не знаю… где больше его прогневаю? Бисмилла!.. Ибо я убедился, что строительство в Голодной степи — это тоже воля аллаха! Я знаю, что в эту пятницу дадут первую воду в Голодную степь…

— А… А-а-а! Воду-у-у? — покатилось по взгорью.

— Мы обязаны быть там и первыми испить благословенной аллахом и добытой трудом людей воды! — закончил Исенджан.

Пытались говорить и ишаны, но их прерывал своим громовым голосом Каримбаев. Люди так кричали, что в общем шуме каждый слышал только себя. Солнце садилось за вершинами гор, и холодный туман стлался по ущельям. Из лагеря поднимались на взгорье рабочие строительства. Они кучками рассаживались среди белых чалм и долго-долго, уже при луне, говорили о голодных детях, о своих выжженных полях. Они рассказывали о том, как в долине Голодной степи вырастали новые кишлаки! Там строят хлопкоочистительные заводы! Ежедневно везут сюда тысячами пудов хлеб. Тракторами пашут веками гулявшие земли, чтобы оросить их уже этой весной… И честным людям становилось стыдно, а ишаны, поняв свое бессилие, только вздыхали да обещали ниспослать на головы неверных немилость аллаха.

— Аллагу акбар! — не сходило с уст ишанов.

— Аллагу акбар! — ядовито улыбаясь, соглашались и рабочие.

К утру взгорье, как поле брани, было покрыто скорчившимися телами спящих людей. А на разостланном чапане, воздев свои старческие руки к восходящему солнцу, молился Исенджан. Он молился и, может быть, проклинал эту давнюю привычку, не дававшую покоя ни днем, ни ночью его старому телу.

Один из обительских суфи выкрикнул первые слова азана, и промокшие от росы люди зашевелились.

— Ллоиллага иллалла!

Саид-Али в бараке-конторе участка дописывал приказы и телефонограммы о празднике пуска первой воды. Восклицание суфи напомнило ему о кознях, коварстве врагов.

XII

Кзыл-юртовский завод стал центром, куда стекалась молодежь, ибо и сам он был новый, молодой и потому притягивал их к себе. Шли сюда и старики, ибо их отчаяние сменилось спокойствием при виде заводских строений и системы арыков в будущем парке, по-хозяйски отхвативших огромный кусок покрытой пылью земли по соседству. Им казалось, будто эти арыки вот-вот наполнит вода и будет журчать до тех пор, пока земля не покроется зеленой травой и не распустятся пышные цветы в саду. Все это радовало и вселяло надежду. Люди на заводе верили, что вода будет.

Назира-хон, посетив больного отца и получив у него разрешение, уже трижды ходила в комсомольскую организацию. Ей было тяжело сидеть на последней скамье в душной комнате. На нее поглядывали молодые узбеки, потому что среди них она была единственной женщиной, непонятно какими путями попавшей в эту комнату. Она еще плотнее натягивала на себя чиммат и куталась в красную паранджу.

Неужели вот эти собравшиеся здесь молодые люди с такими вдохновенно смелыми лицами будут ее вожаками, защитниками? За столом сидела только одна девушка, да и то не узбечка. Она выглядела словно роза, расцветающая ранним утром, — и смеялась, и говорила, и писала. Она, единственная комсомолка на собрании, успевала и вопросы задавать и отвечать на них.

Хорошая ты, неузбекская девушка! Если бы ты заглянула под паранджу. Если бы… Вдруг к столу подошли трое мужчин. Шедший вторым оглянулся и будто про себя назвал ее имя.

— Назира-хон!

Это Лодыженко пришел делать доклад о ходе строительства в Голодной степи.

Назира-хон готова была уже подняться и скрыться в кишлачном шатре. Ей показалось, что два узбека, вошедших вместе с секретарем партийной организации, заметили ее волнение, неловкость. Но Назира-хон осталась сидеть на последней скамье в своем шелковом покрывале.

Лодыженко докладывал. Вкрапливая в русскую речь узбекские слова, он обстоятельно рисовал присутствующим картину трудностей и помех на строительстве. Докладывая, он часто поглядывал на последнюю скамью. Он чувствовал волнение смущенной девушки, ее недетские, может быть, и ей самой непонятные переживания. И это вдохновляло его.