Роман межгорья

— Ну, вот вам и доказательство. В своей стране мы уничтожили эксплуатацию человека человеком. Забитые, одурманенные в прошлом, рабочие и дехкане становятся теперь сознательными людьми, членами общества. Прежде им не давали возможности учиться, более того, запрещали, потому что темного человека можно легче обмануть, сильнее эксплуатировать. Да, люди были темными. Большевики же ввели всеобщее обязательное обучение, строят школы. Получается так, что под руководством партии, с помощью старшего брата — великого русского народа мы теперь уже не будем темными. А что учиться могут и узбеки, и киргизы, и русские, и уйгуры… так это всем ясно. Или вы сомневаетесь в этом?

— О нет, что вы! Да вы сами…

— Так о чем же еще спорить? Бедные? Ну, это, как известно, не порок, а только свинство. Страна начинает богатеть. Поглядите-ка: вон какое строительство затеяли! Не для прихоти. Сделаем страну богатой, и тогда каждый честный труженик — гражданин — не будет бедствовать. Да и сами понятия — бедность или зажиточность — рудименты капитализма. А впрочем… вот и вся моя лекция.

IX

В столовой на стенах были развешаны дорогие литографии с лучших образцов мировой живописи. Саид-Али стал осматривать их, дав возможность своим будто онемевшим оппонентам обдумать его слова. Стоило ли ему вмешиваться в этот спор? Да, стоило! — нельзя было молчать, слушая эти путаные рассуждения!

Все следили за ним. Синявин почувствовал, как пошатнулись его привычные представления о мире, о людях. И, к его удивлению, от этого на душе становилось легче. Кто может сказать, что он пренебрежительно относился к дехканам, что в их национальных чертах не видел проявления человеческого достоинства? Но прежде он боялся кому-либо признаться в том, что считает себя равным с узбеками, таджиками; казахами. Боялся, потому что «власть имущие» могли в этом увидеть его «низкое происхождение», «мужиковатость». Теперь он глядел на Саида и думал о том, как ему сказать Мухтарову о своих дружеских чувствах.

Храпков с уважением поглядывал на Мухтарова, рассматривающего литографии, и каждый раз ловил себя на том, что он хочет как-то потрафить этому инженеру. А в голове вертелась одна мысль: «Ах, как же тактично он нас урезонил! Так просто и понятно!..» Он наклонился через стол к Синявину и Касимову и прошептал:

— В железной клетке, как слонов в зоопарке, показывать…

Когда же Саид задержался возле какого-то женского портрета, Храпков крикнул ему:

— Вижу, вам, инженер, нравятся хорошие портреты. Любочка, — обратился он к жене, — покажи-ка товарищу портрет, который висит в моем кабинете.

Саид готов был отказаться от его предложения, лишь бы только не оставаться с глазу на глаз с Любовью Прохоровной.

Искусно прикрываясь показной вежливостью, Любовь Прохоровна оправдывалась:

— Ах, какая же я неучтивая! Я до сих пор вам не похвасталась культурными приобретениями Евгения Викторовича. Прошу извинения, товарищ Мухтаров. Прошу, пожалуйста, — пригласила она, первой заходя в кабинет хирурга. Саиду бросились в глаза два больших стеклянных шкафа. Врачебный инструментарий сверкал на их полках. В углу стояло пианино, очевидно на время передвинутое сюда из столовой. А над столом висел большой портрет женщины, почти в натуральную величину. От него будто еще пахло свежей краской. Саид оторопел от неожиданности, а Любовь Прохоровна молча подошла к окну, точно никого и не было в комнате рядом с ней. А на стене, в полированной раме из кедра, стояла другая Любовь Прохоровна, такая родная Саиду, такая милая его сердцу.

На ней шелковое платье яркой восточной расцветки, то самое, которое в день их прошлой встречи так ему понравилось, чиммат грациозно отброшена. Слегка улыбающееся личико как будто обещает спокойную и сердечную дружбу. Большие глаза излучают искреннюю симпатию, материнскую тревогу. Во имя чего и ради кого она приняла на портрете именно такую непринужденную позу, как в тот памятный для Саида день?

— Любовь Прохоровна, это художник предложил вам принять такую позу? — тихо спросил ее Саид, прерывая мучительные думы.

— Сама выбрала. Все известные елейные позы семейных портретов надоели. Евгений Викторович тоже очень доволен…

И она. поняв нетактичность, более того, жестокость такого объяснения, весело, насколько могла быть веселой в это время, спросила, героически выдерживая взгляд Саида:

— Вы даже не спросили… видя меня такой… Вам не нравится эта поза? Правда, Евгений Викторович уверяет, что меня там… и узнать нельзя…

— Вполне возможно. Ему трудно понять, что говорит этот портрет… А стоит ли мне спрашивать о том, что и так понятно?.. — Потом Саид снова перевел взгляд с оригинала на портрет и тихо спросил: — Зачем вам понадобилось волновать меня этим портретом? Ведь вам хорошо известны мои чувства к той… вообще к… Любови Прохоровне. Такое отношение ко мне с вашей стороны похоже на издевательство, и оно может вызвать ненависть. Может быть, Любовь Прохоровна именно этой ненавистью хочет заменить мои искренние чувства к ней, к ее…