Роман о Лондоне

Прошли две недели оплаченного отпуска («несомненный прогресс человечества»). Он мог задержаться на два-три дня. Это не возбранялось в лондонских элегантных заведениях. На такие задержки смотрели сквозь пальцы. Из отпуска обычно возвращались в понедельник, продлевая его на день-другой. По договору с мистером Робинзоном Репнин мог пробыть здесь до двадцать третьего августа. Но после приключения с Сорокиным он решил уехать на следующий день.

Ему еще только предстояло убедиться, что человек не волен назначать себе точную дату отъезда.

В тот вечер Репнин долго сидел на скалах, не в силах избавиться от чувства гадливости к любовному акту, совершившемуся у него за стеной, и усматривая в этом первый признак приближающейся старости.

После короткого дождя океан успокоился. Перед закатом солнца он простирался до самого горизонта беспредельный, светлый и гладкий, как зеркальное отражение всего земного. Справа от ресторана на перекрестке шоссе поднималось вверх и, пройдя мимо отелей, удалялось на север, к тому маленькому местечку, где, по преданию, разыгралась любовная драма Тристана и Изольды. На зеленом взгорье пестрели белые приморские домики в окружении вечнозеленой растительности и оголявшихся летом камней. Слева взгорье обрывалось крутым откосом, поросшим травой, по краю его над пропастью змеилась тропинка. Прямо перед ним лежало море. Репнин сидел на скалах до самого захода солнца, пылавшего на краю горизонта красным огненным факелом. Постепенно погружаясь в воду, оно угасало в точном соответствии с представлениями древних о закате. Казалось, слышно было, как шипит вода от соприкосновения с раскаленным светилом. И все вокруг хранило его жар — и скалы, и небо, и беспредельные просторы моря. Теплым был и песок — золотистая солнечная пыль. Репнин рассматривал скалу, с которой он собирался прыгнуть в воду, повторив опыт молодости.

Скала была красной, как коралловый риф.

Репнин испытывал стыд, он столько времени тянул с этим прыжком, боялся моря. В этом он тоже видел признак приближающейся старости.

И все же он отложил прыжок до завтра. Это будет его «прощай, Корнуолл!». Больше он его не увидит никогда.

Репнин нисколько не жалел о своем предстоящем отъезде. Хотя в последние дни особенно чувствовалось непонятное ему стремление всех женщин в отеле продолжить с ним знакомство в Лондоне. Они горели желанием познакомиться с Надей. Они подходили к нему в баре. Спрашивали, где он был. Присоединялись на пляже, предлагая вместе плавать. Госпоже Петерс хотелось, чтоб он танцевал не только с ней, но и с ее молоденькой дочерью Пегги. Леди Парк звала его смотреть, как она будет кататься на волнах. Граф Андрей и генеральша спрашивали о нем по телефону из Сантайвза. А госпожа Крылова предлагала показать ему ее родное местечко Труро (в отеле его называли и Тьюро, и Труеро, и Троероу), пока Крылов день или два будет занят в больнице.

От госпожи Фои он узнал, что, кроме «институток из Смольного» и самой хозяйки, все остальные его обитатели покидают отель. Все наперебой предлагали взять его в Лондон с собой. Один только Сорокин проходил мимо, посматривая на него с дерзким вызовом. Бросал: «Рад вас видеть, князь!»

Стараясь избежать продолжения завязавшихся на море знакомств, Репнин подолгу оставался на берегу, прячась в скалах.

Уединился он и в тот последний день, подавленный тягостным происшествием за своей стеной и с грустью думая, что генеральша Барсутова, по сути дела, единственная женщина, которую он был бы рад еще когда-нибудь увидеть. Бывший юнкер, он оставался таковым, и хотя иной раз заявлял своей Наде, что, родись он французом, он бы стал Сен-Жюстом, но женщины среднего сословия по-прежнему претили ему, оскорбляя его вкус. Корнуолл ничуть не удалил его от прошлого, не принес ему желанного отдыха на море. Этот отель, где он очутился в среде своих соотечественников, словно бы вернул его из изгнания в Россию, ничуть не изменившуюся со времен его детства. Словно и не было последних двадцати пяти лет, проведенных в мытарствах, и он оказался опять в Керчи. Казалось, путь его лежит не из Санкт-Петербурга в Одессу, а оттуда через Керчь на чужбину. Ему так и чудилось, будто из отеля через Лондон он приедет прямо в Керчь, а потом в Петербург. Никогда бы не подумал Репнин, что встретит здесь, в Корнуолле, своих соотечественников, которые каким-то волшебством как бы переносили его в Россию, в Санкт-Петербург, незабвенный Санкт-Петербург, где он некогда был кем-то совеем другим. Однажды он видел мельком Покровского в церкви в Париже и потом нередко его вспоминал. И вот по прошествии тридцати лет в чужой стране он попадает в окружение русских, явившихся к нему, словно в дурном сне, наполненном восковыми фигурами в эротических позах.