Роман с Блоком

Дежурный надзиратель загремел ключами на связке, представитель солдатского комитета плюнул на очередной окурок, придавил его и толкнул дверь. Блок сложил свои письменные принадлежности и документы, встал и тоже направился к выходу.

— Скажите, вы ведь Блок? Тот самый Александр Блок, поэт?

Неожиданный вопрос Белецкого заставил его обернуться.

— Да, это я.

— Это ведь вы написали «Стихи о Прекрасной Даме»?

— Да.

— Изумительная, подлинная поэзия! Моя жена… — голос арестанта дрогнул. — Спасибо… Я надеюсь, мы еще увидимся.

Дверь за Блоком закрылась, и в сопровождении солдатского конвоя они с Муравьевым пошли по гулкому каменному коридору — мимо тюремной библиотеки и православной часовни, обустроенной в одной из камер.

Глава вторая 1918 год

Зачинайся, русский бред…

Александр Блок

Откровенно говоря, к осени Блок уже стал немного уставать от поэмы «Двенадцать».

Пару дней назад, отправляясь на очередное выступление, Блок остановился перед витриной какого-то пустого продовольственного магазина, за пыльными стеклами которого висели две бумажные полосы. На одной из них были ярко оттиснуты строки: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», а на другой — «Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!». Под каждой из них стояла подпись: «Александр Блок». Поэт тогда посмотрел на эти слова, словно не узнавая их, и почти сразу отправился дальше, непроизвольно ускоряя шаг…

Без сомнения, в самые первые месяцы власти большевиков Александр Блок был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» он считал вовсе не символом разрушения, а чем-то наподобие «мирового оркестра народной души», так что даже уличные самосуды представлялись Блоку более оправданными, чем судебное разбирательство, — это был «ураган, неизменный спутник переворотов», а «революция есть музыка, которую имеющий уши должен слышать».

Поэма «Двенадцать» получилась совсем не похожей на все его предыдущее творчество. После октября семнадцатого года манера письма Блока стала почти неузнаваемой, и, по мнению многих читателей, больше всего напоминала теперь стиль бульварных частушек, уголовных романсов и кафешантанных куплетов. В «Двенадцати» разговорная и вульгарная речь не только была введена в поэму, но заместила собой голос самого автора. Тем не менее, именно такой языковой стиль оказался воспринят современниками не только как глубоко новый, но и как единственно возможный в тот момент — и Блок почти сразу сумел пробить брешь в широкую народную толпу, которая никогда раньше его не читала и про него даже не слышала. Поэму «Двенадцать» эта толпа опознала на слух, как родственную по духу, по своей словесной конструкции и фонетике…

Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом — огни, огни, огни…
В зубах цигарка, примят картуз,
На спину надо бубновый туз!

В этот раз вечер Блока назначен был на Литейном, в большом зале издательства «Колос». Афиш не печатали, однако известность поэта была такова, что пришли очень многие — в основном, конечно, учащаяся молодежь обоего пола и студенты, среди которых заметно выделялись несколько вооруженных красногвардейцев в солдатских шинелях и даже один или два настоящих революционных матроса. Помещение оказалось заполнено до отказа — люди сидели на стульях, на подоконниках, на ковре, плотной группой стояли в дверях и располагались вдоль стен.

Помнишь, Катя, офицера —
Не ушел он от ножа…
Аль не вспомнила, холера?
Али память не свежа?

Блок сидел в стороне, наполовину прикрытый роялем от публики — так, что виднелись только его начищенные до блеска сапоги и породистая, кудрявая голова. Сегодня «Двенадцать» читала Любовь Дмитриевна, и в ее исполнении стихи мужа звучали совсем по-особенному…

Отношения Блока с женой перестали быть тайной для окружающих задолго до войны и революции

Отношения Блока с женой перестали быть тайной для окружающих задолго до войны и революции, и поэтому очень многие в зале не только слушали, но и с пристрастием разглядывали женщину, за которой вот уже много лет, до скончания века, стояла тень Прекрасной Дамы.

Дочь великого химика Дмитрия Менделеева, жена одного из величайших поэтов России была высокой, статной и довольно упитанной по меркам революционного времени. Гладкое темное платье облегало ее тяжелое, плотное тело — и не толщина, а какая-то именно простонародная плотность ощущалась в обнаженных руках Любови Дмитриевны, в движении ее бедер, в ярких и крупных губах. Росчерк бровей и тяжелые рыжеватые волосы только усугубляли это общее впечатление.