Роман с Блоком

— Так называемая творческая интеллигенция, за редкими исключениями, никогда толком не знала своего народа. И я не знал своего народа, считал его таким далеким, а порой и боялся его. Но теперь я делю его радости и надежды, я чувствую себя готовым разделить его борьбу и страдания. Теперь это крепкий, очнувшийся от сна, осознавший себя народ, который я всегда стремился узнать и полюбить, у которого я готов был просить прощения за всю свою прошлую жизнь!

Кто-то из молодых студентов одобрительно захлопал последним словам Блока, но почти сразу же в зале восстановилась прежняя тишина.

— Все это, разумеется — только обобщения, сводка бесконечных мыслей и впечатлений, которые каждый день трутся и шлифуются о другие мысли и впечатления, увы, часто противоположные моим, что заставляет постоянно злиться, сдерживаться, нервничать, иногда — просто ненавидеть тех, кто называет себя «интеллигенцией». Если «мозг страны» будет продолжать питаться все теми же ирониями, рабскими страхами, рабским опытом усталых наций, то он и перестанет быть мозгом, и его вышвырнут — скоро, жестоко и величаво, как делается все, что действительно делается теперь. Какое мы имеем право бояться своего великого, умного и доброго народа? А могли бы своим опытом, купленным кровью детей, поделиться с этими детьми…

Любовь Дмитриевна подала мужу стакан воды, налитой из стеклянного графина. Он выпил и продолжил говорить о том, что казалось ему очень важным:

— Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в «то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет, и долго не будет. Но жизнь непременно отдаст нам это, ибо она — прекрасна!

…Говорил Блок недолго и почти сразу же перешел к ответам на вопросы.

— Мы, студенты-медики, и еще вот… несколько наших товарищей, филологов, после октября сразу решили предложить свою помощь большевистским Советам, потому что революция — это и есть сама поэзия. Именно поэзия, превратившаяся в народное действо! Признаюсь, для нас радость и неожиданность, что и вы вошли в борьбу…

Блок улыбнулся, и восторженный юноша в серой тужурке неожиданно продекламировал:

Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в Святую Русь…

— Да, — смутился отчего-то Александр Блок, — но ведь в поэме эти слова у меня произносят или думают красногвардейцы. Эти призывы не прямо же от моего имени написаны…

Некоторые захлопали, кто-то начал выкрикивать с места, однако организатор поэтического вечера Витязев быстро привел всех к порядку:

— Задавайте вопросы, товарищ!

— Вот у вас там Христос в конце поэмы… — юноша испугался, что его снова кто-нибудь перебьет, поэтому заговорил торопливо и громко:

— Почему же Христос? Для чего это? Извините…

Блок ответил, практически не раздумывая, потому что об этом его спрашивали очень часто:

— Случалось ли вам, друзья мои, ходить по улицам города темной ночью, в снежную метель или в дождь, когда ветер рвет и треплет все вокруг? Когда снежные хлопья слепят глаза? Идешь, едва держась на ногах, и думаешь: как бы тебя не опрокинуло, не смело… Ветер с такой силой раскачивает тяжелые висячие фонари, что кажется — вот-вот они сорвутся и разобьются вдребезги. А снег вьется все сильней и сильней, заливая снежные столбы. Вьюге некуда деваться в узких улицах, она мечется во все стороны, накапливая силу, чтобы вырваться на простор. Но простора нет. Вьюга крутится, образуя белую пелену, сквозь которую все окружающее теряет свои очертания и как бы расплывается…

Блок сделал короткую паузу. Публика слушала.

— Представляете? Вдруг в ближайшем переулке мелькает светлое или освещенное пятно… Оно маячит, неудержимо тянет к себе. Быть может, это большой плещущий флаг или сорванный ветром плакат? Светлое пятно быстро растет, становится огромным и вдруг приобретает неопределенную форму, превращаясь в силуэт чего-то идущего или плывущего в воздухе. Прикованный и завороженный, ты тянешься за этим чудесным пятном — и нет сил, чтобы оторваться от него…

Тихо скрипнула одинокая половица, и в зале опять стало тихо.

— Я люблю ходить по улицам города в такие ночи, когда природа буйствует… Вот в одну такую на редкость вьюжную, зимнюю ночь мне и привиделось светлое пятно; оно росло, становилось огромным. Оно волновало и влекло. За этим огромным мне мыслились Двенадцать и Христос. — Блок внимательно посмотрел на студента, задавшего первый вопрос: — Вещь эта имеет как бы эпиграф сзади, она разгадывается в конце неожиданно… и поначалу я даже хотел, чтобы конец поэмы был иной. Но чем больше я вглядывался, тем явственнее я видел Христа…

— Что такое для вас революция? — поинтересовался еще кто-то из слушателей.

— Труд — вот что написано на красном знамени революции. Священный и свободный труд, дающий людям жить, воспитывающий и волю, и сердце! Хотя на красном знамени написано не только слово «труд», написано больше, еще что-то…

— Сколько времени вы сочиняли «Двенадцать»?