Роман с фамилией

А однажды на закате мы с матерью увидели, как облака сложились в крест и он запылал алым цветом.

Мать побежала в хату, бухнулась на колени перед иконами в красном углу и принялась истово молиться, чтобы не случилось татарского набега, мора, войны или других напастей, сулящих погибель всему роду человеческому…

В один из знойных летних дней прискакал на хутор гонец. Он привёз батьке приглашение навестить Хмельницкого, но почему-то не в Суботове, где у него было семейное имение, а в чигиринском доме.

– Что это Богдан удумал гостей созывать среди такого необычного лета, да ещё в Чигирине? – Отец задумчиво потеребил оселедец.

Я услышал, как он говорил матери:

– Не шибко охота тащиться мне в Чигирин по такому пеклу, но и отказаться от приглашения старшего друга и благодетеля не могу.

– Батька, возьми меня с собой… – взмолился я, преданно заглядывая ему в глаза и с замиранием сердца ожидая ответа.

– И то, Остап, возьми Кольшу, чего ему здесь чахлые лопухи палкой сшибать да у моей юбки крутиться, – неожиданно поддержала меня мать, качавшая на руках младшую сестру Оксану, родившуюся прошлым летом. – У Хмельницкого ведь сынок – ровня нашему, пусть познакомятся.

– Добре! – улыбнулся он. – Собирайся, Мыкола!

Отправились в Чигирин мы втроём: батька, я и дядька Василь Костырка – в прошлом отцовский джура, то есть оруженосец, а ныне – конюх и помощник по хуторскому хозяйству, добродушный и словоохотливый казак.

Ради поездки в Чигирин батька, обычно неприхотливый в одежде, принарядился. Извлёк из огромного сундука-скрыни новые шаровары серого цвета и синий жупан с латунными пуговицами, обулся в новые сапоги и подпоясался широким шёлковым поясом, снятым с какого-то богатого турка. Заткнул за пояс кинжал с серебряными насечками, а сбоку привесил саблю, украшенную позолотой и цветными каменьями.

Дядька Василь накинул на спину отцова крапчатого коня алый бархатный чепрак, надел новое седло.

И меня мать нарядила, словно на праздничный молебен в Кобеляцкую церковь, в такие же, как у батьки, кунтуш и шаровары, только скроенные по моему росту, достала из того же сундука мягкие сапожки из замши.

Ехать мы собрались о три-конь. Батька на своём жеребце, дядька Василь – на своём коне. Он же должен был вести в поводу пегую лошадь, гружённую гостинцами: салом, копчёной рыбой и двумя большими баклагами с горилкой и мёдом.

Я уже умел самостоятельно держаться в седле, но батька ехать мне на коне самому не разрешил, мол, дорога дальняя и всякое на ней может случиться. Поэтому место мне было определено в седле у дядьки Василя.

– Если выедем на самой ранней зорьке, – рассуждал батька, – то успеем до полудня выбраться на шлях, ведущий от Полтавы к Кременчугской крепости. Там на пароме можно будет переправиться через Днепр…

Так и сделали.

Мать, уторкав сестру в люльке, вышла проводить нас в дорогу.

Я впервые в своей жизни надолго расставался с ней, но был так рад, что еду с батькой, что вовсе не думал об этом.

И лишь когда, прощаясь, заглянул в её наполненные слезами очи и она обняла меня крепко, точно не хотела отпускать от себя, в сердце у меня что-то дрогнуло и зазвенело, словно надорванная струна бандуры. И так горько сделалось на душе, что я поторопился вырваться из ласковых материнских рук и побежал к воротам, где уже на конях ждали меня батька и дядька Василь. Я бежал изо всех сил, а материнские невысказанные слова всё звенели в моей душе оборванной струной: «Постой, сыночек, оглянись! Воротись ко мне, обними ещё разок, припади к любящему тебя сердцу, запасись впрок его добротой и лаской, равных которым ни от кого в своей жизни не дождёшься…»

Но я так испугался нахлынувших чувств, а более того, что, обернувшись и обняв мать ещё раз, вдруг расплачусь и тем самым опозорю себя навеки вечные в глазах батьки и дядьки Василя, ибо настоящие казаки не плачут, что не оглянулся, не воротился к матери и не обнял её ещё раз…

Дядька Василь, едва я приблизился к нему, нагнувшись с седла, подхватил меня и усадил перед собой.

Батька махнул рукой: «С Богом! Поехали!» – и мы выехали из хутора.

Лошади, расширяя ноздри и вдыхая запахи выжженной травы и горячего, несмотря на раннее утро ветра, бодро пошли по накатанной степной дороге, унося меня всё дальше от родимого порога. Я не смотрел назад, но чувствовал, что мать всё ещё машет мне рукой, всё глядит вослед, молится, призывая покровительство Божьей Матери и всех ангелов небесных, дабы уберегли и защитили в дороге её чадо.

Когда мы отъехали от хутора на приличное расстояние, я всё же не выдержал и, свесившись в сторону, оглянулся.

Хутор наш и ветряк, возвышающийся на пригорке, такой большой вблизи, теперь съёжились, стали похожи на детские игрушки, которые вырезал мне из липы когда-то дядька Василь. А фигурка матери, выбежавшей за тын и застывшей с поднятой рукой, и вовсе могла бы уместиться теперь в моём кулаке. И ещё горше сделалось у меня на сердце, ещё покаяннее сжалось оно от мысли: почему не махнул я матери на прощание, не сказал ей ни одного ласкового слова…