Роман с фамилией

– Что у вас деется, мил человек? Отчего такой шум перед храмом Божьим?

Старик окинул нас внимательным взглядом и пояснил:

– Да то и происходит, сынку! Арендатор-христопродавец в храм Божий не пускает. Самочинно взял и свой амбарный замок на дверь навесил… Говорит, пока десять грошей не заплатим, ни крестить, ни венчать, ни отпевать никого не даст. О святом причастии в день воскресный я уже и не говорю… А где ж эти клятые гроши взять, скажи? Ты ж видишь, год какой нынче – ничего не уродилось…

– И кто ж тот арендатор?

– Да шинкарь местный Шлома… Мало того, что он всякою дрянью народ православный травит, так теперь наш пан его ещё и своим управляющим сделал. А тот и рад выслужиться, первым делом замок на церковь навесил. И требует денег за вход!

Я почувствовал, что дядька Василь напрягся, как при встрече с гадюкой.

– Дозволь, пан-брат сотник, я этого жида проучу? – враз осипшим голосом тихо попросил он.

Батька сурово осадил:

– Цыц, Василь! Не суйся! Сам разберусь.

Он тут же соскочил с седла, кинув поводья старику, и раздвигая широким плечом толпу, пошёл к паперти.

Селяне, расступаясь, притихли. Завидев казака, перестал метаться и арендатор Шлома. Он побледнел и затрясся. Но паперть не покинул, только спиной приник к двери храма: жажда наживы всё же пересиливала страх.

Батька мельком глянул на него и сунул серебряную монету.

– Пан казак заплатил вашу аренду, – всё ещё трясясь, радостно провозгласил Шлома. – Вы можете идти в свой молитвенный дом… – И принялся трясущимися руками открывать замок.

Мы, провожаемые добрыми напутствиями, выехали из села.

Дядька Василь всё не мог успокоиться.

– Что ж это деется на нашей батьковщине, а, пан-брат сотник! Сколько же будут клятые ляхи со своими прихвостнями глумиться над православными христианами? Что ж, теперь разве и церкви святые уже не наши? Разве без разрешения арендатора, этого бесовского отродья, обедню нельзя справить? Ответь мне, какого рожна ты, пан-брат сотник, этому шелудивому христопродавцу талер отдал? Да я бы одним ударом плети из него желание мучить христиан выбил…

– Не журися, козаче, нехай твой ворог плаче! – ответил батька и в утешение добавил: – Потерпи, брат Василь, придёт срок, за всё спросим…

И пока впереди не заблистали на солнце светлые воды величавого Днепра, он ехал молча. А дядька Василь всё продолжал бурчать мне под ухо, что потерпеть-то он согласен, только всё равно талер давать жиду не следовало.

Во мне же события нынешнего дня: и встреча с гадюкой, и панский герб со щипцами, предназначенными для пыток казаков, и случай с арендатором, – сойдясь воедино, перевернули представление о мире, в котором мне выпало жить.

Он не казался уже таким радостным, добрым и справедливым, каким ощущался на родном хуторе.

4

Дядька Богдан Хмельницкий, такой же широкоплечий и кряжистый, как мой батька, только в поясе чуть пошире да годами лет на десять его постарше, встретил нас на пороге своего чигиринского дома.

Глядел он строго, с прищуром, и даже когда улыбался, эта взыскательность во взгляде никуда не исчезала, так во всех шилом и тыкала. Три глубокие борозды от виска до виска и изрядно поседевшая чуприна подтверждали, что немало тяжких дум выпало сотнику на веку.

Чуть в стороне стояли его сыновья: старший – парубок лет пятнадцати-шестнадцати – с рябым лицом и высокомерным взглядом, и второй – худенький хлопчик моих лет или чуть помладше, обликом похожий на дивчинку, бледненький и, как мне показалось, весьма боязливый…

Хмельницкий сделал шаг с крыльца нам навстречу. Он по-братски обнял батьку, потрепал меня по плечу тяжёлою десницей, милостиво принял привезённые гостинцы.

Пригласил:

– Ну, брат Остап, айда за стол! Сперва выпьем доброй горилки за встречу, а потом и покалякаем о наших делах многогрешных, – и повёл батьку в дом. Я поплёлся следом.

Дом был большой, как у настоящего пана. И хотя я вблизи панских домов не видывал, сообразил, что именно так в панском доме всё и должно быть устроено – широко, размашисто. Только в доме у Хмельницкого ощущалась некая неухоженность и даже запущенность, паутина по углам не висела, но по всему чувствовалось, что настоящей хозяйки здесь нет.

В столовой прислуживали две молодые служанки. И саломата, и запечённая щука, и вареники, и гречаники, и сладкая путря, которые они выставили на стол, несмотря на то что я проголодался, показались мне не такими вкусными, как у матери.

Но голод не тётка. Принявшись за еду без особого желания, я быстро вошёл во вкус и стал уплетать всё за обе щёки, украдкой разглядывая сотрапезников.

За столом нас было пятеро: хозяин с сыновьями, батька и я. Дядьку Василя джуры Хмельницкого потчевали где-то в другом месте. И это тоже было для меня непривычно: у нас на хуторе все ели за одним столом.

Батька и Хмельницкий, выпив по первой чарке под громогласное хозяйское «Будьмо!» и добавив следом ещё по одной, а затем и по третьей, вскоре перестали обращать внимание на смену блюд и на нас – своих сыновей.