Роман с фамилией

Я зачарованно наблюдал за чуткими пальцами старика, вращающими рукоятку инструмента, похожего на скрипку, только оснащённую деревянным стержнем с колёсиком. Когда колёсико кружилось, тёрлось о струны, они жужжали на разные лады, словно гудели, помогая лирнику, ручные пчёлы, заученно перебирающие струны бандуры, а дума звучала всё торжественнее:

Ой, не пий, Хмельницький, дуже той Жовтой воды,
Иде ляхив сорок тысяч хорошей вроды!
– А я ляхив не боюся и гадки не маю:
За собою потугу великую знаю;
Да щей орду за собою веду:
А все, вражии ляхи, на вашу беду!

Отец Феофилакт не любил бродячих певцов, называл их язычниками и скоморохами. Но и он выслушал эту думу до конца и, дождавшись, когда затихло жужжание лиры, желая, чтобы его слово оказалось последним, оценил:

– Тут добре подмечено: высыпался хмель из мешка и, наробив ляхам лиха, сбил с них чёртову спесь!

Пели лирники и кобзари и про иудеев-арендаторов, от которых не было никакого спасу народу русскому, пока не пришёл спаситель Хмельницкий и не навёл на родной земле порядок.

Як жиды рандаре все шляхи козацьки заорендовали.
Що на одней миле да по три шинка становили…
Щеж и тым жиды сконтентовали;
Ще речки в откуп закупляли, —
Одна речка Капрочка, другая речка Гнилобережка,
А третья за Днепром Самарка…

Иудеи, только не наглые и загребущие, а жалкие и перепуганные, тоже нет-нет да и оказывались у нас на хуторе.

Мать и им не отказывала в приюте и подаянии.

– Всё люди, – говорила она печально, – и жиды тоже творения Божии, хоть и заблудшие…

– Верно, дочь моя, – соглашался с ней отец Феофилакт, – нет для меня ни эллина, ни иудея… Именно так говорил Апостол Павел в послании к Колоссянам…

Однажды пришла на хутор женщина с дочерью, дивчинкой одних со мной лет. Одетые в рубище, грязные и исхудалые, они едва держались на ногах.

– Мы с дочерью приняли веру Христову, – трясясь, как осиновый лист, сказала женщина. – Дайте нам поесть, пожалуйста. Мы умираем с голоду.

Дочь её была как будто не в себе, не понимала, что происходит вокруг, и только громко шмыгала носом и испуганно смотрела по сторонам огромными печальными глазами.

Они с жадностью набросились на кулеш, который поставила перед ними мать. Ели, причмокивая, торопливо помогая себе руками.

Насытившись, женщина рассказала, что они с дочерью из Кременчуга. Её муж – обыкновенный швец, простой сапожник.

– Мойша мой был добрым. Он никогда никаким арендатором не был, а только шил сапоги и чоботы местным обывателям, своим трудом добывал насущный хлеб… – При этих словах бывшая иудейка беззвучно заплакала, и дочь её, глядя на мать, заплакала вместе с ней, отчего её огромные тёмные глаза стали похожи на глаза Девы Марии с иконы в красном углу. – Мойша мой никого и никогда не обидел, – словно оправдывалась перед нами она. – Все в Кременчуге любили его, заказывали у него обувь. И вдруг случилось это безумие… Ворвалась толпа из окрестных сёл с вилами и топорами. К ним присоединились мещане. Все кричали: «Бей жидов! Жиды во всём виноваты! Они Христа распяли! А теперь – шинкари, арендаторы, губят нас, православных, служат клятым ляхам…» – Тут женщина испуганно покосилась сначала на мать, затем на отца Феофилакта, но они не осадили её, и она продолжала: – Мойшу моего убили прямо в мастерской. А нас с Сарой погнали на площадь. Там много оказалось наших соплеменников… Страшно вспоминать, что было. Мужчин отделили от женщин, заставили раздеться донага и лечь на землю. Потом эти варвары, страшные люди, звери, – она снова затаилась на миг, – стали поливать их горилкой, посыпать пеплом от сожжённых свитков из синагоги и плясали, плясали на них свой дикий гопак… Топтали их, пока не затоптали всех до одного!

– Что же творится-то! – всплеснула руками мать.

А я вспомнил её рассказ, как черкасы ворвались в Валуйскую крепость и никого не щадили.

Беженка продолжала:

– У матерей отняли всех младенцев-мальчиков и побросали их в колодец. Дикий рёв стоял над площадью. И никто, вы слышите, никто из наших бывших соседей, с которыми мы мирно прожили много лет, не заступился за невинных деток…

Отец Феофилакт перекрестился.

– Матери не смогли заступиться! Их растерзала толпа…

– Ох, бедолаги! – вздохнула мать. – Как же вы спаслись?

Женщина вытерла слёзы ладонью, и на лице её остались тёмные борозды.

– Тем, кого не убили сразу, поставили условие: кто не примет христианство, здесь лежать останется… Я хотела умереть вместе с моим Мойшей, так хотела… Но, Елохим адирим, моя бедная Сара… Как я могла бросить её одну? Как я могла её обречь на гибель? Может быть, теперь нас не тронут…

– Молитесь, и Господь смилуется над вами… – обнадёжил отец Феофилакт.