Роман с фамилией

– Род у меня не шляхетский. Да только мы, казаки, – сословие воинское и шапки снимаем лишь пред иконой Божьей да на Раде войсковой, обращаясь к товарищам! Будь ласка, пан Немирич, скажи, что привело тебя на мой хутор, мне за воинскую службу Речи Посполитой данный? – Батька назвал имя пана, которое я сам не мог вспомнить.

Пан Немирич, подкормий киевский, поднял руку, давая знак успокоиться своим гайдукам, схватившимся было за сабли.

– Здравствуй, казак! Прости, что явился без приглашения. Охотились здесь поблизости… – сказал он вполне миролюбиво. – Послушал я ненароком, как твой сын песни слагает. Хочу сказать, что он Создателем в макушку поцелован. Песни сочиняет такие, что и маститые поэты Речи Посполитой, такие как Вацлав Потоцкий и Кристоф Опалинский, с коими мне встречаться доводилось, вполне удостоили бы его своей похвалы…

Батька слушал его, как будто не понимая, о чём пан говорит.

А пан Немирич продолжал неспешно и величаво:

– Поверь мне на слово, казак, ведь я и сам не чужд музы Калиоппы: талант у твоего сына есть. Он поёт потому, что не может не петь! У него душа горит и рвётся наружу! Ему учиться надобно, чтобы сей талант, как завещал нам Создатель, не пропал всуе! – Тут он посмотрел на меня и спросил: – Ты читать умеешь?

Я отрицательно покачал головой и теснее припал к батьке.

– Вот видишь, казак, – милостиво улыбнулся пан Немирич, – я прав: учиться надобно твоему сыну. И счастье твоё, что я могу в этом помочь.

Словно вдохновившись собственной щедростью и благородством, пан Немирич заговорил горячо, от его былой напыщенности и следа не осталось. Пан даже начал казаться мне не таким уж плохим человеком, как представился сначала.

– Вместе с Остапом Киселём я образовал на Волыни свою академию, – вдохновенно говорил он. – Там совершенно бесплатно учатся дети разных сословий, есть и казацкие сыны, такие как твой. А преподают им знатные учёные мужи со всей Европы. Обучают поэтике и риторике, философии и теологии, и всё это на латыни… Если решишься послать своего сына в академию, он будет учёным человеком и может впоследствии стать настоящим поэтом, таким как славные Овидий и Гораций!

Батька, как мне показалось, растерялся от столь необычного предложения.

Пан Немирич, закончив свою пылкую речь, легко вскочил в седло и, тронув коня, добавил напоследок привычно высокомерно:

– Надумаешь учить сына, найдёшь меня в Киеве! Только смотри не затягивай. Занятия в академии уже начались!

Он гикнул, дав коню шенкелей, и вместе со своей свитой умчался, озадачив батьку сложным выбором.

Глава вторая

1

– Ну что, Мыкола, поедешь учиться к пану в академию? – спросил батька, когда мы остались одни.

Я набычился:

– Попом ни за что не буду! Я – казак!

– И казаку добрая латынь не помешает… Богдан Хмельницкий уж на что славный рубака, а Овидия с Горацием наизусть знает. Да и я латинские вирши читывал когда-то…

– А кто это такой – Овиди Гораци?

– Овидий и Гораций… – поправил батька, поясняя: – Это древние виршеплёты, байки они знатно складывали. Читаешь, как будто всё наяву видишь… Вот поедешь учиться, сам узнаешь! – Он потеребил оселедец, как всегда делал, когда о чём-то размышлял вслух. – Только ведь пан Немирич веру-то отцову продал. У иезуитов учился, а нынче, говорят, и вовсе в ересь впал – опротестанился… Поди и академия у него такова же… Э, нет, чур меня! Ничему доброму там тебя, Мыкола, не научат… – Он погладил меня по голове. – Вот что, сынку, этот пан прав в одном: учиться тебе надо. Но ежели ты и поедешь куда, то не к нему на Волынь, а в Киев, в могилянскую коллегию… Там хоть и талдычат тоже на латыни, но учителя наши, православные…

Я знал: если уж батька что решил – спорить с ним бесполезно.

Однако поехать на учёбу ни в этом, ни в следующем году у меня так и не получилось.

Вскоре после встречи с паном Немиричем батьку снова вызвал в Чигирин сотник Хмельницкий.

Отсутствовал батька долго и воротился на хутор только в начале зимы.

К этому времени погода совсем испортилась. Зарядили один за другим дожди. Степь превратилась в большую лужу. Ночами стало подмораживать. В небе закружились первые снежинки, и к утру вся округа покрывалась тонким белым пологом. Но к полудню солнце опять припекало совсем не по-зимнему. Снег таял, ещё более разводя слякоть и грязь, превращая дороги в непролазные колеи.

Батька прискакал на хутор с головы до ног покрытый маслянистой грязью.

Но, несмотря на это, был он необычно весел, хотя во взгляде и проглядывала некая озабоченность.

Вечером батька и дядька Василь сидели на завалинке у дядькиной хаты, куря свои люльки, а я возвращался из поветка, куда был послан матерью за цибулей, и застыл на месте, услышав их разговор.