Роман с фамилией

Ночь темная, ночь тихая,
Сидишь ты на коне буланом,
На седле соколином,
Закрываешь ты засовы и двери,
Церкви и монастыри!
Закрой же моим врагам
Губы-губищи,
Щеки-пращеки,
Очи-праочи,
Чтобы они на Мыколу,
Рождённого и крещёного,
Зубы не наставляли,
Очей не пялили,
Гнева в сердце не имели,
Чтобы всех уважали
И добрые мысли имели… —

бубнила Тычиха, отщипывая от духмяных веников маленькие пучочки и скидывая их в глиняный горшок.

Глиняной ступкой она долго перетирала в горшке травы. Залила их водой и поставила горшок на печь. Пока варево закипало, Тычиха неспешно втолковывала матери:

– Не горюй, доню: вернётся голос к сыночку твоему… Я ему отвар приготовила лечебный. Не бойся, там только травы: первоцвет, нечуй-ветер, вербена, листья клевера да стебли пшеницы… Будешь давать по одной малой ложечке перед сном… И заговорит твой сынок, запоёт пуще самого звонкого соловья…

Отвар Тычихи голос мне не вернул, но слух обострил.

Я стал слышать то, что прежде никогда не слышал.

Звуки огромного мира ворвались в мои уши, точно я раньше был глухим.

Я стал слышать, как растёт трава, как земляной червь прогрызает ходы среди корней, как трещит скорлупа птичьих яиц, из которых вылупляются птенцы в гнезде на ясене, что растёт подле нашего тына; как в ставке, у самого дна, поводит плавниками щука, карауля зазевавшегося карася; как звенят падающие звёзды в небесной выси; как переговариваются меж собой ветры, проносясь над соломенной крышей нашей хаты…

Этих новых, незнакомых звуков стало так много, что мне порой хотелось заткнуть уши ладонями, чтобы побыть хоть немного в тишине.

Но стоило мне закрыть уши, тишина, пористая, как свежеиспечённый хлеб, и обволакивающая, как его ароматный запах, тоже начинала звучать во мне. Как будто её поры рождали едва уловимые звуки и созвучия. Они теснились, переплетались, рвались из меня наружу…

Мне хотелось произнести их вслух, но губы и язык меня не слушались. А звуки всё росли, облекались в плоть, лепились друг с другом в слова и фразы. И вдруг однажды сложились в песню. Конечно, не совсем в песню, а только в зачин её…

Серый кречет взором вострым
Малу пташку сторожит.
Волны вспенивают вёсла —
Чайка по морю бежит…

Такой песни я не слышал прежде ни от отца, ни от матери. До меня не сразу дошло, что этот зачин придумал я сам. Но он, родившись во мне, хотел зазвучать, требовал продолжения…

На стене висела отцовская бандура. Отец запрещал мне трогать свой любимый инструмент. Но рождающаяся песня оказалась сильнее запрета.

Дождавшись, когда в хате никого не было, я снял со стены бандуру и робко прикоснулся к струнам. Они тихо отозвались. Одну за другой я стал осторожно перебирать их, прислушиваясь и про себя вторя звукам: «зви-и-нь», «зве-е-нь», «зво-о-нь»… А когда двенадцатая зазвенела тонко и пронзительно: «А-а-а», из меня вырвался такой же шепот:

– А-а-а…

Я повторил:

– А-а-а…

Затем – громче:

– А-а-а!

И, наконец, во весь голос закричал громко и пронзительно:

– А-а-а-а! А-а-а-а!

На мой крик в хату вбежала перепуганная мать. Я, продолжая, точно заведённый, дергать струны бандуры, протянул своё первое после немоты слово:

– Ма-а-ма-а…

6

Обрадованный тем, что я наконец заговорил, отец подарил мне свою бандуру и научил нескольким приёмам игры. С тех пор с бандурой я почти не расставался. Даже ложась спать, клал её у изголовья.

Целыми днями я теперь перебирал струны. Слова, которые накопились во мне за время немоты, полились, зазвучали в лад, выстраивались одно за другим, как хорошо обученные жолнеры…

Вскоре сложилась вся песня про серого кречета и казачью чайку, несущую казаков к турецким берегам. Особенно мне нравился последний куплет:

Слава храбрым атаманам,
Коих пуля не берёт!
Порубаем басурманов —
Всем врагам придёт черёд…

Сами собой, казалось, без моего участия стали складываться думы про леса и горы, про хмари и хвыли, про листок ясеня, упавший в реку, унесённый прочь водой от родного ствола, про мать, что ждёт казака с войны и льёт горючие слёзы, про сына, мечтающего вернуться в родную хату и не ведающего, что год назад она спалена врагами…

Мне не нужно было повторять слова песен неоднократно, чтобы выучить их наизусть, как молитву Пресвятой Богородице и призыв помощи Святого Духа, которые изо дня в день читала мне мать. Она была совершенно уверена, что это Бог исцелил меня!

Обрадованные родители махнули рукой на мои бряцанья на бандуре, следуя поговорке: что бы дитя ни делало, лишь бы не плакало.

И я не докучал им своим новым занятием. Зная ироничный батькин характер и видя постоянно занятую хлопотами по хозяйству мать, я не решался показывать им свои песни.