Роман с фамилией

Крещёные иудейки вскоре ушли от нас.

Мне было искренне жаль и эту несчастную женщину, и её перепуганную, полусумасшедшую дочь. Но я тут же вспомнил мерзкого арендатора Шлому из села под Кременчугом. И хотя я не оправдывал жестокой расправы над соплеменниками Сары, но понимал возмущение доведённых до отчаянья селян.

«Получил ли по заслугам этот Шлома? – гадал я, сомневаясь, что справедливое возмездие настигло его. – Он-то, наверное, успел убежать вслед за своим паном, а расплачиваться пришлось простым людям, таким как Сара и её мать…»

Большая война охватывала всё больше воеводств, сёл и местечек на украинных землях. Где-то вовсю громыхали тяжёлые осадные гарматы; ухали казачьи и панские самопалы, разя живую плоть; оставшись без седоков, метались по полям одичалые кони; горели замки магнатов и поместья мелкой шляхты, синагоги и костёлы, а в ответ – полыхали хутора и православные храмы; корчились на кольях, повисали на ветвях придорожных деревьев мятежники, попавшиеся в руки жестокого Иеремии Вишневецкого, других панов, старост и подстарост, соревнующихся меж собой в ненависти к казакам и хлопам; не щадили панов и панёнок, арендаторов и местных иудеев казачьи атаманы, платя по Ветхозаветному закону оком за око, зубом за зуб…

А у нас было тихо.

По утрам пели петухи. Ласково светило солнце. Накрапывали дожди, кружились снежинки. Пробивалась и увядала трава, проклёвывались из почек, зеленели и желтели листья ясеней и дубов. Пищали в гнёздах вылупившиеся птенцы, улетали зимовать на юг стаи…

Жизнь шла своим чередом.

И хотя об идущей по соседству войне на разные голоса рассказывали её первые жертвы и очевидцы, хотя слагали о ней свои думы бродячие лирники, хотя сообщал о ходе сражений неутомимый отец Феофилакт… Но истинные ужасы, боль и разрушения, которые эта война несла с собой, на расстоянии казались чем-то вроде страшной сказки. Одной из тех, какие в детстве, несмотря на протесты матери, любил рассказывать мне батька. И я, слушая – не слышал, глядя – не видел.

Но однажды война заявила о себе так явно и через такого близкого мне человека, что не понять её страшный нрав, отвести глаза в сторону уже не получилось.

На хутор, опираясь на сучковатую палку-костыль, приковылял дядька Василь Костырка.

Правый пустой рукав его некогда красивого, а теперь – заношенного до дыр кунтуша был заткнут за пояс.

3

– Примете увечного? – поздоровавшись, спросил дядька Василь. Он окинул сумрачным взглядом подворье. – Видите, каков я теперь: и не казак, и не работник…

– Да что ты, Василь, такое говоришь! Мы рады, что живым вернулся! Проходи в хату, не стой на пороге! – Мать кинулась накрывать на стол.

Дядька Василь выпил поднесённую чарку, неуклюже держа ложку левой рукой, злясь и стесняясь своей неуклюжести, поел.

Мать приступила к нему с расспросами о батьке, ведь ни единой весточки не было почти два года.

– Остап жив-здоров. Он – снова сотник, только теперь в Полтавском полку, что создан по Зборовскому договору… Велел пан-брат сотник кланяться вам с Мыколой и обещался, как только сможет, приехать… Только вы не шибко на это уповайте, вряд ли скоро такая возможность ему представится. Ляхи всё не угомонятся, то там, то тут наскакивают.

– А как же мирный договор? – с тайной надеждой спросила мать.

Дядька Василь ответил сурово:

– Да этот договор – не более как отсрочка для новой кровавой сечи с ними… Соберут паны новые силы и ударят! Только теперь уже рубиться с ними без меня будут! – Он добавил с горечью: – А мне остаётся коров пасти…

Хутор наш, долго остававшийся без хозяина, заметно обветшал. И дядька Василь уже на другой день взялся за работу. Неловко тюкая топором, он принялся рубить хворост, большой кучей сваленный перед дровяником, затем взялся чинить покосившийся плетень. Мы с отцом Феофилактом, как могли, помогали ему.

Отец Феофилакт всё расспрашивал дядьку Василя о ходе войны, время от времени вступая с ним в ожесточённые споры по тому или иному вопросу.

– Гетман Хмельницкий уже не тот батька Хмель, с каким мы начинали за Порогами! – с сожалением говорил дядька Василь.

– Чем же тебе, Василь, пан гетман не угодил? – с ехидцей вопрошал отец Феофилакт.

– Обляшился он нынче.

– Как это – обляшился, дядька Василь? – удивился я.

– А самым настоящим образом. Начинал дело Хмель вроде бы из личной обиды, желая ляхам отомстить. Но, поднявшись за себя, оказался спасителем всех украинных земель, отмщая за своё, и за обиды всего русского люда с панов востребовал. И народ поверил ему, за ним пошёл…

Отец Феофилакт вставил своё слово:

– А разве теперь гетману не верят? С уст простых людей имя его не сходит. Молятся по всей Украйне за него неустанно!