Romanipen (СИ)

— Так я о том же, — хмыкнул Бекетов. — Да ладно, сил никаких нет уже уговаривать. А тебя, Петька, я приглашаю на гусарскую пирушку перед завтрашним моим отъездом. К вечеру приеду за тобой.

Как за ним дверь закрылась, Алексей Николаевич попросил:

— Не ходил бы…

И целый день он говорил потом, что нечего там делать с гусарами. Что начнут-то в ресторане, а окончат где-нибудь в дрянном «Красном кабачке» на седьмой версте по Петергофской дороге, будут карты и разврат, а потом еще станут ночью пьяные по городу шататься.

У Пети на языке так и вертелось напоминание, что, дескать, барин недавно и сам подобным не брезговал. Да решил не спорить, не отпрашиваться, а просто ушел вечером, надев шелковую алую рубашку.

Было шумно и весело, и рекой лилось сначала шампанское, а потом — кислое вино. Бекетов всех угощал в ресторане, после того, уже изрядно подгулявшие, пошли в кабак. Петя, от горького веселья хмельной, танцевал там «цыганочку» на грязном заплеванном полу. Он в последние дни сам в себе запутался: вот и вольная есть теперь, и не держит ничего, а как от барина уйдешь?.. Обещал ведь, что не оставит.

А в разнузданной гусарской гулянке все мысли забылись. Петя решил потом подумать обо всем, а пока — веселиться. И сразу легко и радостно стало. Только Данко вспоминался, ну да это всегда так было.

Потом его, запыхавшегося и уставшего, Бекетов вытащил за кабак, на воздух. Они молча сели там на лавку, и тот закурил. И произнес вдруг то ли шутливо, то ли всерьез:

— Ну что же, не поедешь со мной?

Петя покачал головой. И спросил:

— А Анатоль, Жан как же?

— Да их-то куда, — махнул рукой Бекетов. — Какие ж гусары они… Отслужили уже как положено, а теперь в университете оба, потом в статскую службу пойдут, там им места определены уже. Им-то на Кавказ зачем? А ты, Петька, лучшим помощником там был бы…

— Не поеду, — Петя непреклонно покачал головой.

— Да знаю, — вздохнул офицер. И к нему наклонился, — Поцелуй хоть на прощанье.

— Прощались уже, — улыбнулся Петя воспоминанию о двенадцатом годе. Ведь после ранения как раз Бекетов отступился от него. — А вы монетку берегите.

— Сберегу.

Петя украдкой глядел на офицера в темноте. У него предчувствие было, что они более никогда не встретятся. Но знал, что смерть Бекетова долго не настигнет, удача его не оставит.

…В комнаты Петя вернулся под утро, еле на ногах стоявший от усталости и пропахший вином. Сам не пил почти, но голова трещала. Он тут же спать пошел, стараясь не потревожить Алексея Николаевича. Но тот, кажется, и не спал — вскинулся тут же и потянулся к нему.

Петя, уткнувшийся в подушку, в полудреме уже расслышал:

— Завтра поедем. А кого встретишь там, и не поверишь…

Прежде, чем барин договорил, Петя провалился в глубокий сон.

Поутру он выложил на стол увесистый кошель, и барин, заметив его, досадно отвернулся. Бекетов перед расставанием отдал, наказав передать после того, как уедет — чтоб вернуть уже не вышло.

Теперь Алексея Николаевича в столице ничего не держало: денег от заложенного именья, от Бекетова и с Петиного выкупа достаточно было. Они стали в дорогу собираться. Пете делать нечего было, он ждал просто, страдая от скуки. Даже и вещей-то не столько было, чтоб помогать Федору их тащить. Барин еще по военной походной привычке просто жил, и у них всего один ящик был, а Петя и вовсе своей котомкой обошелся.

Ехали они «на долгих» — на своих лошадях. Так гораздо дольше выходило, потому что на станциях их не меняли, а давали отдыхать, да и ночью стояли. Но зато платить прогоны — за каждую казенную лошадь на все версты — не приходилось. Да и лошадей ждать не надо было, если бы какой курьер всех свободных взял. Но на Петю путешествие все равно тоску наводило.

Он думал тоскливо, что на Воронке доехал бы уж давно. Но барин-то не мог теперь верхом, вот и приходилось еле тащиться. Бывало, из-за размокшей дороги не более тридцати верст в день проезжали.

Алексею Николаевичу и так ехать было трудно: у него больное колено затекало, и вечером он до постоялого двора еле мог дойти. Но виду он не подавал и терпел. Только Петя замечал, как он подолгу устраивался на кровати, а с утра с трудом вставал. Они в разных комнатах останавливались, и Петя иногда только ночью ненадолго к нему заходил. Но не оставался: узко ведь и неудобно, все равно не ляжешь.

И ехал он не с барином, а на Воронке. Трястись в тряске, а коня привязывать — ну уж нет! Он попробовал в первый день, но так неудобно было, что не выдержал. Да еще и Алексей Николаевич тогда на плече у него устроился, и никакого терпения не хватило тихо сидеть.

Воронку тоже не по нраву была медленная езда, он беспокоился и норовил в галоп сорваться. Федор подойти к нему боялся: тот сразу же рваться и брыкаться начинал. А вот Алексея Николаевича он и не трогал, даже внимания никакого не обращал: только скосил как-то глазом на него, фыркнул и отвернулся.