Romanipen (СИ)

Петя остановился, облокотившись о косяк двери, а его и заметили не сразу. Ульяна вскинулась, вскочила и прошла мимо него — смущенная, с растрепавшейся косой и вспыхнувшим на щеках жарким румянцем. А барин опустил виноватый взгляд.

— Петь… — беспомощно начал он и тут же осекся.

Слова уже были не нужны. Петя все для себя решил.

Прощались они долго и нежно. Пете в родных объятьях барина было тепло и привычно, а расставаться — больно, словно ножом по сердцу. Прирос ведь крепко, столько лет с ним прошло, и хорошего, и плохого случилось  — не перечесть.

Он в полутьме в лицо Алексея Николаевича всматривался, каждую черточку запоминал. А тот, отстраняясь, гладил его кудри, а потом целовал — тихо и ласково, напоследок.

И Петя понял вдруг, что барин давно все понимал: он ведь на десяток с лишним лет старше, видел же все его метания. Но первый не смог бы распрощаться, не было у него сил самому решение принять.

А теперь Петя оставлял его, да знал, с кем. Он Ульяну на дворе остановил в сумерках и сказал коротко:

— Попрощаться пришел.

Та молча обняла его. И все обиды были забыты.

…Алексей Николаевич прижался к нему и вздохнул прерывисто. Петя встать уже порывался, но понял — тот заснуть с ним хотел. И не стал торопиться, только руки у него за спиной сомкнул.

Он тихо лежал, пока дыхание у барина не выровнялось. А потом осторожно отстранился. Прошептал: «Прости», — в полуоткрытые губы, касаясь их прощальным поцелуем. И, одевшись, вышел неслышно.

Котомка на полу лежала давно собранная — выходит, сам себя он обманывал. На плечо ее закинул, полупустую, и спустился во двор.

Воронка вывел из конюшни, и умный конь мягко ступал по снегу. Ночь стояла тихая и звездная, и дорога, уходящая вдаль от именья, залита была серебристым лунным светом. Петя вскочил на коня, и сразу стало дышаться легче и свободнее от свежего ветра.

Путь по зиме будет долгий и трудный, но Петя не боялся. У него под рукой висел нож да пара пистолетов на поясе, деньги звенели в кошельке — а разве что-то еще нужно?..  Он одолеет знакомую уже дорогу и будет в степи к весне. И до самого моря она заколосится зелено-золотыми травами, и заблестят под утренним солнцем капли росы. А жарким днем по степи поплывет марево, заволакивая горизонт, и душно станет в густых пряных запахах цветов. В небе неподвижно застынут ястребы, распластав крылья и устремив недвижимые взоры в траву, где шумно будет от птичьих свистов. А вдруг поднимется мерными взмахами чайка и пронзительно вскрикнет, возвещая о близости моря — теплого, нестерпимо сияющего на солнце.

А ночью степь совершенно преобразится, став еще прекраснее. Все пестрое пространство ее потемнеет, охваченное последним ярким отблеском вечерней зари, и на землю опустятся синеватые сумерки. Сквозь прозрачные облака на небе вспыхнут широкие, словно кистью проведенные алые полосы заката, а легкий ветерок будет трепать волосы и колыхать верхушки травы.

…Они с Данко сядут у костра и станут молчать, слушая раскинувшуюся вокруг вольную степь. Тот, улыбаясь, возьмет скрипку, и по ней поплывет музыка — та самая, что тихо-тихо слышалась сейчас в душе у Пети.

А потом над ними будет бесконечное темное небо, усеянное мерцающими искорками звезд. Вспыхнет в нем дальнее зарево, и вереница лебедей, возвращающихся к югу, осветится вдруг серебряно-розовым светом. Данко тогда молча обнимет его за плечи, и они станут любоваться звездной ночью.

Петя знал, что так будет. Обязательно случится их встреча, надо только дождаться. А как найдет — никому не отдаст уже, у любой красавицы отнимет, у самого неба отберет, и не вспомнятся уже их обиды. Он объяснит, что не мог иначе, а Данко только рассмеется и отшутится весело и необидно. А по глазам его станет ясно — тосковал и надеялся, а теперь рад так, что и выразить нельзя.

Ведь крепче камня цыганское сердце — тот не позабудет, не разлюбит.

Петя возвращался домой.

Эпилог

Год 1827

Не раз горел в огне войны Смоленский край, всякий раз вставая на пути врага. Смоленск отбивал осады и бывал захваченным, но поднимался из пепла пожарищ. От каждого камня в городе веяло мужеством дней старины.

Прокатится здесь еще одна война, гораздо страшнее всех прежних, но то случится нескоро. А сейчас, двенадцать мирных лет спустя, жарким летом край был цветущим. Стояло над землей душное марево, и даже птицы затихли.

По дороге ехал одинокий всадник — цыган на огромном вороном жеребце. Он, улыбаясь, щурился от солнца и откидывал буйные кудри со лба. Взглянешь и не поймешь, то ли двадцать лет ему, то ли тридцать: лицо молодое, глаза весело блестели, да и сам тонкий и стройный. Только темные жилистые руки выдавали, что уже не юноша.

Он проехал по мосту через речку, углубился в березовую рощу у деревни, и навстречу ему выбежала стайка крестьянских детей. Те и не приметили его сначала, галдя и со смехом гоняясь друг за другом. А цыган напряженно замер, словно выискивая кого-то среди них. И, улыбнувшись, окликнул одного:

— Эй, малец! Тебя Петей звать?