Romanipen (СИ)

Он понял еще, что у него никакого терпения не хватало с Алексеем Николаевичем, усталость и тихая злость на него накапливались потихоньку. Он приболел как-то, в дороге от Вязьмы застудившись, и Петя только с утра побыл с ним, потом ушел. Понятно, что у него от слабости и от сырости, из-за ливня с ночи еще, больная нога ныла: еле от кровати до кресла дошел и устроился там, закутавшись в затрепанную армейскую шинель. Но вот рядом сесть и пожалеть — того Петя не умел просто.

А вернувшись, он Ульяну с барином застал: та чай с медом принесла да и осталась рядом. Они говорили о чем-то тихо и оба улыбались. Петя тогда дверь прикрыл и вышел, его не заметили даже. Он дотемна сидел в холодных сенях и думал, что стоило, конечно же, самому с утра не пропадать. Но все равно досадно было, что Ульяна не в свое дело лезла.

Она ничем ни раздражения, ни обиды не выказывала. Только при взгляде на него хмурилась, да и говорили они редко. Она в хозяйстве занималась, а Петя мыслями далеко был — в степи, у моря.

Но вот явно видно было, как норовила сделать лучше именно для Алексея Николаевича. Петя проверил как-то даже: долго напоминал, как приготовить ему, что он любил — та забывала всякий раз. Ему-то все равно было в самом деле, чем обедать, но вот про что барин говорил — то у нее сразу выходило.

Еще он застал, как Ульяна шинель ему подшивала — армейскую еще, затрепанную, а на другое Алексей Николаевич денег не тратил. Он и старосте при всей деревне понемногу отсчитывал, прося, чтоб дельно пользовали. Такое до войны невозможно было, чтоб барин крепостных простил — а тут, как надо было именье отстраивать, поменялось все.

От Ульяны в душе царапнуло: почему вот она подшивала, а не Федор, случаем. К Пете-то Алексей Николаевич не подходил для такого: пробовал как-то в походе, но тот съязвил сразу же: «Я ж вам для другого нужен…»

У Федора же свои заботы были: сын у них с Катажиной родился в начале зимы. Ульяна ей помогала, и тот затихал сразу у нее на руках, если плакал. А та тогда глаза опускала и губу прикусывала еле заметно.

Алексей Николаевич стал смурной и задумчивый. Ведь обнищавший и калечный — ни в какой семье дворянку в жены не найти, тем более что с соседями не слишком дружен. Через несколько лет и вовсе никому не нужен станет. А ведь буйная гусарская молодость прошла, и теперь хотелось, чтобы семья и дети были.

К Ульяне же наперебой сватались. Деревенским она сразу отказывала, и те злились тихо: «Да чего ты такая? Ты если с барином, то так и скажи…» Она в ответ лишь головой качала.

Но как-то купец один ее в Вязьме на рынке заприметил. Он долго ухаживал: в именье приезжал, подарки привозил. И все порывался с Алексеем Николаевичем поговорить, чтоб вольную ей дал, а та не соглашалась, останавливала.

Разговор с барином у него потом долгий и тяжелый вышел. Тот Ульяну к ним позвал и сказал:

— Вот почтенный человек решил, что это я тебя будто не отпускаю. А я против твоего желания делать ничего не стану. Скажи сама ему, что думаешь.

Он ушел, и купец тоже попрощался с ним скоро. И не приехал никогда больше. Алексей Николаевич потом тихо спросил ее:

— Ну что же ты? Не люб?

Ульяна головой покачала.

— Нет. Я с вами останусь.

Петя краем ухом слышал и только зубы стиснул. Это ж лучше любых признаний было — так вот просто и незатейливо сказать. Тем более что оставалась Ульяна и себя губила: в ее лета крестьянкам детишки уже за подол цеплялись, это дворянок попозже женили. А станет вот поздно, останется «пустоцветом» — и все ради барина, потому что не ушла, пока предлагали.

И оказывалось, что Петя тут виноват был, счастью чужому мешая. Он видел ведь, как тлел между ними огонек, в нем самом давно погасший. Только упрямство и мешало в сторону отойти.

Но долго Петя не выдержал, к Рождеству он извелся совсем. Как-то на гитаре наиграть попросили: так струны всю душу растревожили, а вышло что-то тяжелое и горькое, после того в избе тишина повисла, а он вышел, дверью хлопнув.

Воронок у него застаивался. Он в конюшне отдохнул, а теперь так движения хотел, что конюхи к нему подойти боялись: как шальной на них бросался. Петя каждый вечер выводил его и уезжал в заснеженные поля развеяться.

У него самого тело отчаянно тосковало. Он пистолеты брал, стрелял, чтоб сноровку не потерять. И с ножом вспоминал, что Данко ему показывал. Но разве ж занятно одному?..

Потом он костер жег и садился, в огонь глядя бездумно. А как глаза на дальний лес поднимал — совсем тяжко становилось. Всего-то надо выехать на дорогу…

Он в один из таких вечеров смурной возвращался в именье. Во двор въехал, поднялся в дом, пахнущий свежеструганными досками. И замер у двери в кабинет.

Алексей Николаевич там за столом сидел с Ульяной, склонившись над бумагами. Голова ее была почти на его плече, а пальцы у них переплелись над пером, на котором давно уже подсохли чернила. И разговор у них шел совсем тихий, и непохоже, что о хозяйстве.