Romanipen (СИ)

Петя вздохнул спокойно, еще раз подивившись старухе. Вот уж правда мудрая! Хоть и поворчать, и словом резким приложить могла. Не зря ее совета слушали.

Перестав тревожиться, он устроился удобнее и свернулся под одеялом. Его от еды и от вина совсем сморило, глаза закрывались. Да и праздник уже затихал: старики, дымя трубками, отдельно сидели, говорили о делах, цыганки угощения оставшиеся убирали, а молодежь гулять ушла.

Он так и заснул у костра. И не почувствовал потом, как Януш подошел и отнес его, завернутого в одеяло, в кибитку. А так не дался бы, отпихиваться бы стал. Петя досадовал ужасно, что ему самому ходить не давали еще. Болезнь начала отступать, он мнил себя совсем здоровым, хотя силы пока и наполовину не вернулись. Вот и злился каждый раз, когда надо было помощи попросить, чтобы встать.

С Янушем потом чуть не разругался, когда тот все норовил поддержать его. Тот вовсе смеялся, что его на руках дотащить проще, чем ждать, пока доковыляет. Петя аж вспыхнул тогда: тараторить начал, что не понимает, почему запрещают, что сам может и что рана не болит почти.

— Вот упрямец, — хмыкнул цыган. — В чем только душа держится, а уж вон глазищами сверкаешь. Ну раз так хочется…

Он вдруг руки с его плеч отпустил и отошел на шаг. И тут Пете страшно сделалось: голова тут же закружилась, круги перед глазами поплыли, а на ногах он вовсе не стоял — вот-вот, казалось, упадет. Он в рукав Янушу вцепился и заваливаться набок начал, но цыган сразу подхватил его.

Он красный от стыда был, когда тот его укладывал и в одеяло закутывал. Отворачивался, хмурился. Но капризничать перестал с тех пор, терпел молча, что помогали.

И в кибитке он себе дело нашел. А то скучно ведь целый день ехать и в потолок смотреть — кто долго лежал больной, тот поймет. Петя поглядел, как фигурки из дерева вырезали, и показать попросил. Работа ведь легкая, сидя можно заниматься, на колени плошку для обрезков положив. Да и полезная: это не просто так ведь делалось. Цыгане эти фигурки продавали, как в деревни заходили. Им и не доверяли хоть — но как тут отказать, если свой ребятенок в подол вцепился и просит купить игрушку?

У Пети, конечно, сначала не выходило, не занимался ведь раньше. Но ведь если целыми днями сидеть, то что-нибудь да получится — вот и стало не хуже, чем у других. Он зверей разных вырезал — лошадок, медвежат, собак. Или солдатиков, и Мариуш их расписывал потом — и все спрашивал, как красить, чтобы форма как настоящая была. Петя тогда подолгу про армию рассказывал. И вздыхал украдкой, барина вспоминая.

Февраль начался. Они через Австрийскую империю ехали, и уже поменялось все вокруг, как южнее стало. Петя такой теплой зимы никогда не видел: снега не было почти, морозов не стояло. Любопытно было, что же будет, когда до моря доедут.

Он тогда только вставать начал. Сначала у кибитки постоял немного и лег тут же: от этого уже устал. Обошел ее потом кругом и был очень гордый собой, что получилось.

И к костру стал каждый вечер ходить, сидел со всеми. Как-то гитару попросил и наиграл, что от русского табора помнил: вроде и похоже, но и по-другому, не так, как здесь. Ему обрадовались тут же, заулыбались:

— Хорошо играешь! Точно — наш, романо!

Пете  было с ними легко и радостно. Он думал теперь, что только тут и быть бы ему, в таборе. Вот будто всю жизнь он по лесу блуждал, приткнуться пытался хоть куда — а сейчас к дому вышел.

Только вот барин вспоминался. Да разве найдешь его теперь? И самому пока не вернуться, больной еще, не сможет в дорогу отправиться. Хоть и деньги были у него: цел остался заветный кошелек, цыгане сберегли его, Петя рядом с собой его увидел, когда лежал. Ни монетки не взяли оттуда.

Но хоть с деньгами, а знать ведь надо, куда ехать. А где армия русская, непонятно. Идти абы куда Пете не хотелось, опасно это, да и не доедет: время лихое, военное, а возвращаться через всю Европу трудно.

Он решил не торопиться пока: подождать сначала, как оправится, а потом уж думать. Может, к тому времени армия в Россию вернется, побеждали ведь Наполеона. А там уж понятно станет, куда ехать.

Да и не отпустили бы его, раненого, из табора. Его здесь как родного приняли, не спрашивал никто, чей он, откуда, не беглый ли. Подумаешь, дочка баро, Зарина, косилась недовольно. Так на всех приветливости не напасешься, а Пете она тоже не нравилась: гордая больно и красоту свою любила сильно, наглядеться на себя не могла. Хотя красоты-то этой немного лишь больше, чем у других. Баро с ней покоя не было, замуж выдать должно, а своих всех распугала уже гордостью своей. А среди чужих таборов на ходу искать не будешь, решили потом ее устроить, как дойдут и встанут твердо.

А шли они быстро, торопились. И дальше все становилась русская армия, и все труднее было бы возвращаться.

***