Romanipen (СИ)

Данко, откладывая скрипку, откланялся всем. Теперь улыбка у него была веселая и озорная — глаз не отведешь от него, такой он красивый.

— Ишь засмотрелся, — усмехнулась вдруг рядом с Петей старуха Кхаца. — А барин твой как же? Забыл уже?

— Какой барин? — не понял Петя.

И тут же губу закусил. Да что же это! Стыдно стало — ничего себе, какой барин! А помани его сейчас Данко за собой — пошел бы, вовсе не вспомнив. Но разве поманит… Петя усмехнулся горько: вот еще замечтался, да Данко на него и не взглянет.

И снова пронзило: опять вот думал не про Алексея Николаевича, а про цыгана, которого первый вечер знает. Никогда в жизни с ним не было такого, настораживало это и пугало. Но как же сладко ныло в груди, едва представлял: обнимет, прижмет к себе, глаза зеленые сощурит ласково… Петя сжал зубы и помотал головой, отгоняя наваждение.

А у цыган танец начался: баро вышел сначала, тут же Зарина за ним, и сразу все молодые повскакивали. А затевалось ради гостя: Зарина подошла к нему и руку протянула, приглашая. Данко вскинулся тут же, встал одним мягким слитным движением — и закружился с ними.

Цыганский танец быстрый, пламенный, завораживает он — взгляд оторвать нельзя, а душа так и просится к ним, чтобы самому плясать. Петя вскочил было, но на плече пальцы Кхацы сжались.

— Ты-то куда собрался, болезный…

А вот тут чуть слезы в глазах не выступили от жгучей обиды. Ему, значит, сидеть со старухой и смотреть, издалека любоваться. А так хотелось хоть рукавом Данко коснуться, хоть мимо пройти и задеть. А уж если обернулся бы — тут же сердце бы и остановилось.

Данко и здесь первый был, взгляды к себе приковывал. На нем рубашка распахнулась, гладкая загорелая грудь открылась, так и тянуло хоть случайно ладонью провести, погладить. Петя усмехнулся, себя вспомнив — костлявого, шрамом подпорченного. И хорошо, что он плясать не пошел. Их рядом поставить — словно ободранную ворону с соколом сравнить.

А в густых кудрях у цыгана искры от костра терялись, рубашка шелковая так и горела вся, когда рукава над огнем мелькали. А уж смеялся как! И глаза сияли — вот уж Петя не думал, что со звездами сравнивать станет, а поди ж ты, и слов не подберешь других.

И как же обида в нем горела! Зарина все вилась рядом с Данко, льнула к нему. Петя дергался всякий раз, когда та особенно близко была. И словом не перемолвились — а ревность всю душу разодрала уже, черная, жгучая. И понять даже нельзя, с чего: подумаешь, улыбнулся ему Данко один раз, так он со всеми веселый. А тут в дрожь бросало, встать между ними хотелось, чтоб подойти не смела Зарина к нему.

Та и не поспевала за Данко в танце, хмурилась досадливо, спотыкаясь. А он смеялся и шел еще быстрей и затейливей. Петя уж смотреть на это не мог, отворачивался и все ждал, когда же окончится.

И не выдержал скоро — встал и прочь пошел. Показалось вдруг, что смотрят ему в спину, но как повернулся — так же Данко плясал. Да и зачем цыгану смотреть-то на него? Точно, показалось.

Петя полночи заснуть и успокоиться не мог. Вот оно, счастье, какое — когда в груди тесно, до сих пор скрипка внутри пела, едва улыбку Данко вспоминал. Словно и не жил до того, как встретились.

Он долго лежал и мечтал. Есть ведь у каждого в юности затаенное желание — любовь найти, да такую, чтоб навсегда, единственную свою. Оно пропадает, конечно же, как раз-другой обожжешься, а потом и вовсе без смеха не подумаешь об этом. Но вот Пете до сих пор о таком мечталось, хоть и побила его жизнь, хоть войну прошел и много чего навидался. И вот же она, мечта — здесь, рядом. Осьмнадцать лет — самое время влюбиться без памяти.

Про барина Петя так ни разу и не вспомнил, засыпая.

А утром понял он, какие же глупые у него мысли были. Словно ледяной водой его окатили — мигом ясность пришла и рассудок вернулся.

Он в кибитке с Кхацей ехал, как только дети и старики. Молодые-то цыгане все на конях были. Оно и понятно, что пока больной еще, да и лошади своей попросту нет.

Он как с утра садился туда — парни цыганские мимо проходили. А среди них, впереди, Данко шел. Кивнул вдруг на него, и Петя обрывки разговора услышал. Он по-местному сам плохо говорил, но понимал.

— А он кто? — спросил Данко.

Они мимо прошли, но ответ Петя успел разобрать. Слово «холоп» там мелькнуло, и Данко усмехнулся.

А Петя потом полдороги в углу кибитки как прибитый лежал. Любовь, единственная… Конечно же! Он бы еще прямо в самое небо смотрел, толку бы и то больше было. Так его на место и поставили одним словом. Данко — цыган, удалой, отчаянный, по всем здешним краям его знают. А он холоп, которого из жалости выхаживали, и вообще неизвестно, что он в таборе делает.

Но мало того! Едва Петя успокоился немного, как стук копыт за кибиткой раздался. Цыгане молодые мимо проезжали, и опять голос Данко раздался.

— А он где, беглый-то этот? Он на лошади не умеет, что ли?

Смех в ответ послышался, и они мимо проскакали.