Romanipen (СИ)

Начал он с того, что щадить себя перестал. Подумаешь, болезный, так рана зажила давно. Так-то его не заставляли наравне со всеми работать, давая выздороветь. Он и не напрашивался: отдохнуть-то, оно приятно. Но не отлеживаться же перед Данко, чтоб жалел еще. Петя теперь так себя вел, словно и не было раны: за любое дело в таборе брался, помогал всем, к костру вечером последний приходил. А то, что еле сидел там, а потом отсыпался весь день — того не видел никто. Трудно было после того, как целую зиму проболел, тело отвыкло совсем, все кости болели — а Петя только зубы стискивал в самой тяжелой работе. А подгадывал так, чтобы Данко непременно видел. Пусть посмотрит, как холоп более всех трудится, пока цыгане молодые от любого поручения увиливают.

Тот только усмехался молча. Но замечал ведь! Смотрел даже с интересом, скоро ли выдохнется. А слов никаких Петя от него и не ждал, он боялся даже, что Данко обратится к нему. Не знал бы тогда, что ответить, стоял бы растерянный. Его ж от одного взгляда цыгана в дрожь бросало, а заговорить вовсе жутко казалось.

Но пришлось вот: помогал старым цыганам, и отправили его спросить у Данко, сколько до ближайшего села. А то на рынок им нужно было, ни денег, ни припасов не осталось.

Пете каждый шаг с трудом давался. У него щеки пылали, ноги были нетвердые. И злился он на себя: всего-то и надо, что поговорить, а он трясся. С неделю уже вместе ехали, мог бы и привыкнуть.

Данко у коня своего стоял, перебирая его гриву. Как раз ему под стать жеребец был — красивый, сильный. Петя залюбовался снова и тут же осердился на себя: из головы вылетело, что сказать хотел, едва цыгана увидел.

Тот обернулся к нему, и тогда вовсе худо сделалось, в горле пересохло. Петя глубоко вздохнул и еле выдавил заготовленную фразу. Он из упрямства решил по-местному сказать, хотя Данко по-немецки понимал немного. Но показать хотелось, что умел, хоть и плохо получалось еще.

— Выучился бы, прежде чем говорить, — небрежно заметил Данко, даже не обернувшись к нему.

Петя сморгнул недоуменно. Тот по-русски это сказал, чисто и правильно. И ухмыльнулся еще. И тут же обида стиснула: вот решил уменье показать, а вышло, что опозорился.

Данко долго на него смотрел с ухмылкой, любовался тем, как он от стыда краснел. Пете уж ругнуться и уйти хотелось молча.

— Завтра в село зайти можем, — сказал он наконец. И смерил Петю оценивающим взглядом. — Ты иди непременно, тебе как раз с девицами попрошайничать, больше всех заработаешь.

И рассмеялся еще, отворачиваясь. А Петя так и замер с открытым ртом: ну что тут ответишь? Стоял, вздохнуть от злости не мог, а Данко коня под уздцы взял и прочь пошел.

Вот до того и не трогал его Данко. Подумаешь, усмехался и «холопом» называл. А тут — надо же так было! Ну да, Петя нездоровым выглядел, одежда на нем старая была. Вот будто в грязь носом ткнули. У него едва слезы на глаза не навернулись от обиды. А ответить-то правда нечего было.

Петя хотел даже сначала не пойти в село, чтоб не позориться. Но представил: как раз будет Данко повод посмеяться и решить, что задел его своими словами. А вот пусть думает, что не обидел! Петя тогда стал назавтра собираться. Ему было любопытно, тем более что не хотелось из-за какого-то Данко одному почти в таборе оставаться.

Цыгане известно зачем по селам ходили: на заработки. Женщины — гадать и попрошайничать, мужчины — на рынок, коней продать да прикупить.

Для гадания одевались нарочно. В новых-то юбках не пойдешь, так ручку не позолотят. Но и в лохмотья заматываться не хотелось. Цыганки хитро делали: и вроде как бедными казались, и  щеголяли нарядами друг перед дружкой.

Юбки одевали покороче, будто бы с детства их носили и выросли из них, а денег на новые не было. Оборки пришивали цветастые к подолу, словно бы он поистерся. Делали у рубашек широкий ворот, чтобы те с плеч соскальзывали, как порванные. Выглядело это ярко и празднично: и самим радость, и нищими посчитать могли по незнанию.

У села встал табор, дети и старики там остались, а остальные пошли по дороге. Петя с ними был. Он нарочно прошел мимо Данко, головы не повернув: мол, забыл даже, что тот сказал ему. Хотя обижен был до сих пор.

Еще бы! Данко-то на коне своем ехал, красуясь. Цыганки смеялись с ним, разговором занимали, а он каждой улыбался. Зарина к нему так и тянулась, она дольше всех одевалась и вертелась теперь перед ним. А Петя шел босиком по горячему песку и пыль глотал, да еще и солнце палило. Он на цыгана даже не смотрел, степь разглядывая.

А в селе — большом, многолюдном, — и вовсе они разбрелись по рынку. Пете дела не было, и он пошел смотреть, как коней продавали.

Это ведь наука целая — уметь сторговаться. О цыганах странное суждение шло: одни говорили, что у них отменные лошади, а другие сетовали на надувательство. Те, кто толк знали, первостатейных коней выбирали, а кого могли и обмануть по незнанию, старую или больную кобылу продать. Пете все это ясно было, он видел, как цену набивали. И усмехался только, когда втридорога брали лошадей.