Romanipen (СИ)

Вот интересно, как бы Данко ответил… Не став ждать, Петя пистолет ему протянул: покажи, мол, если лучше умеешь.

А Данко не стал стрелять. Ловко, затейливо отговорился — но отвертелся ведь! С Петей без толку было в стрельбе равняться, его ж офицеры всем полком учили.

Вот тут началось ему раздолье: вспомнилась своя гордость, стало кому показать себя. Петя теперь за каждым шагом следил, перед Данко всю работу делал, на коне гарцевал и стрелял. А тот ни одного случая не упускал съязвить, да непременно на виду у всех.

Петя не отмалчивался уже, а отвечал — так же весело, язвительно и задорно. Взглянешь на них — покажется, будто понарошку, из озорства ругаются.

А уж слов резких наговорить Петя умел. И любил, чего уж греха таить. Загорался весь, легко и радостно делалось, если больно задевал.

Вот и отлилось ему за то, что барина изводил. С Данко коса на камень нашла! Петя ему десять слов — а он одно, да такое, после которого как оплеванный стоишь. Глаза зеленые он щурил насмешливо — видно было, что самому занятно было с Петей препираться.

Пете изворачиваться приходилось, ответ на ходу придумывать, чтобы опозоренным перед всем табором не остаться. Цыгане аж заслушивались, когда они в очередном споре сходились — пустяковом, без начала и конца. Старики хмыкали, а иногда и посмеивались, говоря, что никогда такого разговора занятного не слыхали.

А у них с Данко и до слов все начиналось, одного дерзкого взгляда хватало. Воздух между ними словно бы горячим становился, глазами сверкали оба так, что искры едва не сыпались.

Петя нарочно выставлялся, попадался ему. И понял скоро, что нравилось ему это — словно в омут затянуло, раззадорился. День зря прожитым оказывался, если Данко не замечал его. Раньше-то не с кем поспорить было, на барина и вовсе чуток надавишь — и что хочешь с ним делай, этому Петя выучился давно. А с Данко — вот уж точно, нашли один другого, под стать друг другу оказались. Увлекло его соперничество, азартом горел, кровь кипела.

Но удивительно было, что Данко и дельные советы давал ему. Это он негромко говорил, по-русски, чтоб только они двое понимали. Мимо проходил, на Петину работу оглядывался и бросал невзначай, как правильней сделать. И ведь правда лучше выходило, если прислушаться.

Петя решил у Кхацы про него спросить, узнать, что за человек. Может, тогда хоть что прояснилось бы. А то она наверняка с местными стариками говорила про него.

Кхаца усмехалась, когда Петя осторожно к цыгану речь подводил. Хмыкнула вдруг:

— Сам бы и поговорил с ним, коли любопытно. Занятные же вы: выспрашиваете один о другом, кругами ходите, а как рядом оказываетесь — царапаетесь тут же.

Петя нахмурился недоуменно. Спрашивал Данко про него? Ему-то зачем?

И пронзило вдруг: а если узнает про него да про барина? Такое в таборе рассказать — и уходить тут же придется от цыган. Кхаца-то молчала, но если все вызнают — прогонят, потому что такого нигде не терпели, и у цыган тоже. А с Данко станется ведь раскрыть…

— Так и у него сердешные друзья были, — безмятежно улыбнулась старуха.

Петя так и замер. А Кхаца глаза прикрыла и стала трубку раскуривать. Так и видно по ней, что не скажет больше ничего.

Он думать стал лихорадочно, не приглянулся ли цыгану. Раньше-то и не думал так, не зная про него. Пете уж казалось, что тот просто подступиться хотел, да не умел. Хотя глупая догадка была: зачем к приблудившемуся мальчишке, в таборе чужому, цепляться? Да и не таков он, Данко был, по нему понятно — что хотел, то и брал. Да и видел он наверняка, что Петя и так глаз от него оторвать не мог, помани только — твой будет. Поэтому так и не получилось догадаться, зачем Данко лез к нему.

Ему ж подразнить только и можно, так-то он Данко и даром не нужен. Это тот, кажется, и делал — но зачем, непонятно.

Петя как-то с гитарой сидел в стороне от кибиток. Целыми днями терзал ее нещадно, лишь бы хоть вполовину как Данко играть.

Он увлекся так, что шагов за спиной не услышал. И не поверил даже, обернувшись и Данко увидев. Тот вплотную подошел. И, за его спиной присев, положил руку на его кисть — Петю аж в дрожь бросило.

— Не так, — цыган жарким шепотом обжег его шею.

И стал пальцы его на струнах ставить, за руку держа и почти обнимая. Петя о гитаре и думать не смог, он как в огне весь сидел. А рубашка на Данко была прохладная, шелк по коже скользил. Щекой цыган к его волосам прижимался, теплыми губами почти касался скулы. Петя вздохнуть и шевельнуться боялся.

А Данко медленно говорил, скоро и вовсе замолчал — сидел, пальцы его гладя, и тихо улыбался.

Петя уж и не знал, о чем взмолиться мысленно: то ли о том, чтоб ушел, то ли чтоб остался. А Данко видел ведь, что с ним творилось! Но не замечал словно бы, обнимая сильнее.

Поднялся он, наконец, и напоследок задел рукавом плечо Пети. Усмехнулся, взглянув на него.

А тот злой и красный от стыда сидел. Хорош же он! Гитара из рук валилась, растрепался, дышал через раз — тут же можно на подстилке разложить. И это после того, как просто так обняли.