Romanipen (СИ)

Петя надеялся, что цыган хоть подшутит над ним как-нибудь. Скажет что вроде того, что обнимать неудобно, кости торчат. Или что гитару держать даже не умел. Тогда хоть отбрехаться можно будет, дерзко ответить и успокоиться немного, пока разговор будет. Так нет! Данко им молча полюбовался и ушел.

Тут его теперь из мыслей гони, не гони, а тело предавало — от каждого его прикосновения горело. Ночью Петя и вовсе глаз сомкнуть не мог, извелся весь. На Данко злился: вот зачем обнимал, знал же, что пуще прежнего завлечет. Заворожил он, что ли? Ни днем, ни ночью даже от зеленоглазого цыгана покою не было.

Он барина пытался вспомнить, чтоб наваждение прогнать. Но понял вдруг, похолодев, что и лица его не виделось — глаза серые только, да и то блекло, словно в тумане. Скоро ведь и как звать, забудет, а все Данко виноват.

Петя пуще прежнего на него озлился. Да зря это: распалился теперь, разуменье потерял, и Данко на другой же день его перед табором высмеял.

— Две войны прошел, говоришь? — ухмылялся он. — Небось, из-за мамкиного подола глядел. Лет-то сколько тебе, вояка?

— Сколько надо, — Петя губу закусил.

Вот нашел еще цыган, что сказать! Сам будто намного старше. Петя вскочил, усмехнувшись. Придумал, как себя показать перед ним.

 — Не веришь? — прищурился он.

И нож выхватил. Быстрым слитным движением вскинул его и метнул в сухое дерево за костром. Тот глубоко вошел, точно в середину, и цыгане одобрительно закивали.

А с губ Данко усмешка так и не сошла.

— Оно и видно, — понятливо протянул он. — Детишки так играются, едва им нож трогать позволяют. Смотри не порежься.

У Пети рука дрогнула, когда нож вытаскивал: и впрямь пальцы едва не порезал. От обиды в глазах потемнело. Бросок же ловкий был! Что не так ему опять?

— Я и драться на ножах умею, — вскинулся Петя. — Проверь, если оплошать не боишься.

— Мало чести против больного ребенка выходить, — Данко потянулся.

Он долго за взбешенным Петей наблюдал. А тот смотрел на него выжидательно. Замерли перед табором: кто кого переглядит и переупрямит.

— Ну раз такой смелый… — ухмыльнулся Данко наконец.

Он мягко встал и вытащил нож, неторопливо пошел к Пете, поигрывая им.

А тот жалел уже, что в драку ввязался. Злость прошла, и его липким страхом затопило: видел, как умело Данко нож держал. Но останавливаться было поздно.

Он первым ударил — Данко увернулся, другого и не ждалось. И улыбнулся приглашающе: мол, еще бей.

Петя и бил. А цыган отбивался расслабленно, словно с ленцой — это раззадоривало и злило, Петя думать перестал, что делал, вдобавок дыхание сбил. Совсем не так драка шла, как надо. Точно зря он начал, никто ж за язык не тянул.

А стоило задуматься и подосадовать на себя — Данко сам ударил. Петя и понять ничего не успел. Нож перед глазами мелькнул, он растерялся от такой быстроты — и тут же за руку его схватили, вывернули, да еще и коленом по ребрам получил.

Петя в пыли скорчился с заломленной рукой, камни в колени впились, а нож в шаге от него на земле лежал. Данко держал его крепко — ни вывернуться, ни упасть, — но не больно совсем, словно жалел. Усмешку его Петя спиной чувствовал.

— Наглый мальчишка, — негромко сказал Данко.

У Пети едва слезы на глаза не навернулись. Да что же это? Зачем унижал так, почему просто нож выбить нельзя было? А теперь вот — на коленях перед всеми. И хватку ослабить еще не торопился, словно чтоб наглядеться успели.

— Пусти, — глухо попросил он.

Он вскочил тут же, как пальцы на локте разжались. Глаза прятал, хотя никто почти не смеялся над ним: понимали, что зря против цыгана вышел. Ясно ведь, что тот должен уметь с ножом, тем более что коней уводил, дело-то опасное, не раз приходилось защищаться. А Петя стрелял больше, с ножом-то против солдат не выйдешь.

Ему горько и стыдно было. Он нож поднял и ушел прочь от костра, ни на кого не глядя.

А там долго на ночном ветру сидел, продрог даже. Но возвращаться не хотел, видеть никого не желая. Зарина своим насмешливым взглядом особенно задела. Ей-то что за дело, она при чем?

На нее в таборе все смотрели теперь, за спиной шептались. История-то с магнатом на том не окончилась, что она семью опозорила.

Через неделю после того, как они из поместья ушли, магнат табор нагнал. На коне один прискакал, разодетый весь как в праздник, в золоте и в серебре.

Он тут же Зарину глазами нашел — та не кинулась едва к нему, но под тяжелым отцовским взглядом в кибитку спряталась.

Магнат же к баро подскакал, окинул его высокомерным взглядом.

— Ты ее отец? Продай девку, щедро одарю!

Зарина слушала затаенно, из-под полога выглядывая. Так, видать, сердечко и заходилось у нее. Наверное, обещался он забрать ее.

— Я, господарь, дочерьми не торгую, — баро непреклонно покачал головой.

Тот озлился было, за кнут схватился — да будет ли толк с того? И бросил тогда с угрозой:

— Ну знаешь… Раз подарков не надо, так все равно девку достану, а вы пожалеете, что по-доброму уговориться не захотели.

И прочь поскакал, пыль за ним взвилась. Хмуриться старики стал: нехорошо же вышло, жди беды. А Зарина губы кусала и на отца косилась досадливо.