Романс о великих снегах

Расправив сачок, Лада побежала по зелёной луговине, пестрящей цветами. Потом остановилась, вернуться хотела, но передумала: на покосе могут и не встретиться вот такие очаровательные создания – голубянки.

Увлекаясь погоней, она отбегала всё дальше и дальше от лодки. Бабочки, словно заговорённые, ускользали от сачка, только воздух посвистывал.

Запыхавшись, девушка остановилась, поправляя волосы.

Стала осматривать поляны и пригорки. И чего там только нет!

Иван-чай – кипрей – завсегдатай и любитель былых пожарищ под ветерком плескался розовым прибоем. На пригорке стояла удивительная трава с колдовским каким-то названием живокость – или шпорник, или дельфиниум – высокая трава, дуром прущая из-под земли, вырастающая по десять сантиметров за день. Костяника под берёзой красными дробинами мерцала. Земляника прямо под ногами оказалась – пахучие листы, раздавленные кедами, источали слабый аромат.

За спиной у девушки светило солнце. И вдруг оно погасло – чья-то тень упала на поляну.

Повернувшись, Лада вздрогнула, инстинктивно прикрывая грудь сачком.

Перед нею стоял незнакомец, высокорослый парень в шляпе, расписной рубахе. Улыбка его – широка и приветлива.

– Лада? – Он шляпу приподнял над головой. – Наше вам глубокое почтение!

Брови девушка поплыли вверх.

– А ты… – Она невольно улыбнулась. – Вы откуда знаете меня?

– Дед про вас говорил. Он заждался.

Опуская сачок, Лада посмотрела в сторону покоса. – А где он? Там?

– Да, здесь, неподалёку. – Незнакомец говорил спокойно, ласково, и это располагало. – Я давно живу на даче – ни письма, ни передачи. А сегодня утречком приехал к вашему деду. Давай говорю, заарканим тайменя. В гостях у меня кумовья, а на столе – шаром покати. Ну, вот он и решил показать мне самое рыбное место. А у меня, мадам, всегда с собой такая хорошая удочка. – Улыбаясь, парень охально подмигнул. – Тебе показать мою удочку?

* * *

Старик очнулся, когда солнце до зенита доросло – лучи отвесно втыкались в крышу. Избушка нагрелась и пахла смольём, кое-где кроваво протопившимся из побеленных досок. Муха жужжала в углу. Ветер пошумливал в кустах смородины.

Покачиваясь, старик поднялся с полу. Сел на топчан. Послушал, как сердце за пазухой места не может найти. Тупо, долго рассматривал свои сапоги, белесоватые, с зелёными рыльцами от покосной травы. Как-то не сразу дошло до него, что тут произошло. Почему он оказался на полу?

Поначалу он погрешил на солнечный удар – такое однажды случилось, когда в самое пекло продолжал копаться на покосе.

Но потом неожиданно вспомнилось – будто вспышка озарила темноту.

Трогая ушибленный затылок, Артамоныч застонал. Подслеповато стал оглядывать беспорядок и разор в избушке – как после нашествия зверя какого.

Возле камелька валялась пустая корзина из-под еды. Пустая кедровая хлебница тоже на полу. Горсточка рассыпанной махорки на подоконнике.

Артамоныч цигарку хотел свернуть, но руки тряслись, рассыпая табак. Он бросил «козью ногу». Выйдя за дверь, увидел крышку погребка, отброшенную в сторону. Подошел, посмотрел – как в пустую могилу.

«Всё забрал, пройдоха!» Почекутов направился к реке, поскользнулся на бледноватой скошенной траве, чуть не упал.

Лодки у берега нет. Старик понуро опустился на бревно, к которому привязывал дощаник. Из-под руки посмотрел на реку, вспоминая, что внучка должна приплыть. И эта мысль – о внучке – жиганула предчувствием чего-то неизбежного, непоправимого.

Почекутов подскочил, засуетился на берегу, не зная, как быть и что делать – хоть пускайся вплавь, да только разве пустишься. Это по молодости – на спор – он переплывал самые бурные реки. А теперь-то не сильно разгонишься. Но и сидеть, сложа руки, – никакого спасу нет. И Артамоныч вспомнил, что где-то здесь должен быть старый плот из трёх, из четырёх пузатых брёвен – так называемый салик. Может, на нём попробовать? Вниз по течению сплавиться, причалить берегу, а там уж будет видно.

Салик, прибившийся откуда-то с верховий, несколько дней стоял в красноталовых кустах возле протоки, на брёвнах чайки отдыхали, кулики, зимородок. Никому тот салик сто лет не нужен. И, тем не менее, старик не мог найти. Походил по берегу. Сел на траву. Ушибленную голову руками обхватил. «Вот наказание!»

Вдалеке послышался лодочный мотор. Почекутов поднялся, напрягая глаза. Разглядел какой-то странный, расплывчатый силуэт, появившийся из-за тёмного мыса. Вроде как две лодки на реке: одна скользила по воде, а другая над нею – точно летела по воздуху.

Старик протёр глаза и вскоре понял: впереди шла моторка, распускающая белые усы, а следом за ней – на буксире – вторая лодка. И чем ближе становился этот «караван», тем тревожней делалось Артамонычу.

В моторке сидел участковый – приземистый, плечистый Филимон Коврига, в милицейской форме, без фуражки, чтобы ветром не сорвало. А на привязи тащилась лодка со старухой – бледной, заплаканной Ильиничной.

«Караван» причалил – тяжко ткнулся в берег.

Коврига заглушил мотор. Поднял фуражку – в ногах лежала. Ильинична, увидев старика, завыла в голос, а участковый, натянув фуражку до бровей, засмолил папиросу.