Романтическая женщина и другие рассказы (сборник)

И я впервые в этом доме почувствовал неловкость. Промелькнула какая-то неясная мысль. Было бы преувеличением сказать, что эта мысль оставила на моем лице румянец. Но я и сейчас чувствую ее остроту. Но я, кажется, говорю о ее помолвке, как о заурядном случае, а не подлинном переживании в ее жизни. Да, теперь я вспоминаю, прошло много времени, пока я ясно отдал себе отчет в том, что она невеста. Ее жених, конечно, бывал постоянно, но не подчеркивал своего жениховства и не важничал… Не думаю, чтобы избыток его воспитанности или неправильный взгляд на вещи так затушевали его положение в этом доме. Казалось, Ричмонды как-то поглотили все его свойства иностранца, его экспансивность и его смуглую красоту. Поэтому неудивительно, что прошло много времени, а я ничего не видел в красивом, молодом итальянце, ничего, кроме очаровательного, культурного и, надо прибавить, декоративного добавления к роскошной обстановке дома.

Когда я стал смотреть на него, как на члена семьи, он врос в мое сознание. Он, вероятно, со временем таким же образом врос и в сознание Фей; он, этот богатый римлянин, окруженный с самого рождения всякими благами, вступивший в жизнь с рекомендательным письмом от богов, которые награждают смертных дарами. И в то же время — такой милый сам по себе. Казалось, в первые месяцы мать и дочь обходили помолвку угрюмым молчанием. Это умалчивание продолжалось и после того, как в моих глазах он стал членом их семьи; я сам дерзко начал распросы. Я редко видел миссис Ричмонд или Фей наедине; он почти всегда находился тут же. Довольно странно, что с таким страстным женихом, каким он, несомненно, был, обращались как с членом семьи. Странно и более чем лестно для иностранца, находящегося в английском доме. И я вскоре нашел тонкую причину этого, как я сказал, угрюмого умалчивания о нем. Эта самая угрюмость, которая кажется немного непонятной, объяснялась странной и почти подсознательной работой совести у миссис Ричмонд и не менее странным и полным пониманием того, что в ней происходит, со стороны Фей.

Представляете себе весь пафос положения: мать и дочь, горячо любя друг друга, редко говорят о предстоящем браке, потому что обе усматривают в нем повод для взаимного непонимания. Так оно было, иначе вся история приняла бы другой оборот. Я ясно представляю себе, как миссис Ричмонд старается убедить себя, что она по-настоящему глубоко удовлетворена предстоящим браком дочери с маркизом Витиали, которого она так любит. Она, которая с негодованием отвергла бы предположение, что может впутываться в выбор дочерью мужа, должно быть, испытывала грустное недовольство и сомнение, — не ее ли искреннее желание, чтобы Фей согласилась на этот брак, побудило последнюю дать слово, так как она счастье матери ставила выше собственного. При небольшом давлении нерешительность переходит в согласие. А что со стороны Фей это было только, «согласие» — было ясно для меня. Вообще никто не сказал бы, что Фей влюблена в своего жениха, то есть влюблена так, как бывает в молодости, когда присутствующему третьему лицу, уходя, хочется прижать к сердцу первую попавшуюся хорошенькую женщину, чтобы в свою очередь приобщиться к красоте дивного мира… Но с другой стороны, в их отношениях не было пошлости навязанного чувства. Вероятно, любовь была, но только бледная, худосочная, так что у третьего лица в их присутствии никогда не являлось чувства, что оно может быть помехой.

При Витиали Фей делалась какой-то взрослой и с его уходом совершенно менялась. Когда я заставал их вдвоем, — а это случалось, если я забегал днем, и миссис Ричмонд отдыхала, — я всегда старался поскорее уйти, но я это делал не ради нее, а ради прекрасного Витиали, чьи глаза выдавали его тайну. Я ничего не слыхал от Фей про их предварительное знакомство. Она никогда не говорила о вчерашнем дне, очень редко о завтрашнем. Все ее слова и смех относились к переживаемому моменту. Когда вы находились с ней, вы бывали зачарованы ее прелестными, искренними коричневыми глазами, которые умели слегка насмехаться. Даже тогда я рад был бы посадить ее на бархатную подушку под стеклянный колпак, чтобы любоваться и радоваться ей. Она была совсем не похожа на своих скучных однолеток, которые еще не сменили свое детское хихиканье на улыбку женщины. Я никогда не сопоставлял ее с другими девушками, наполнявшими гостиные, даже когда она находилась среди них. В ней была смесь застенчивости и самообладания, так что невольно навязывался эпитет, столь не подходящий для девушки: — она была приветлива и милостива. В то время было значительно легче отличить женщин полусвета от порядочных, и девушки еще не научились скептицизму до замужества. Итак, все, что я знал о Витиали и о материнском вмешательстве, исходило от самой миссис Ричмонд; я понял источник неясного волнения доброй женщины по поводу всего случившегося.