Романтические контексты Набокова

В романтической прозе, при всей вариативности типов повествования, преобладает форма изложения от лица рассказчика или же субъективно авторский вариант «аукториального» повествования[372] – «субъективное авторское повествование» (далее САП). Что касается фигуры «объективного» всезнающего автора, то для романтического нарратива она почти не характерна, становясь доминантой в последующую литературную эпоху. По наблюдениям Н. А. Кожевниковой, «на протяжении XIX–XX вв. развивается объективное авторское повествование, которое, в свою очередь, взаимодействует с точкой зрения персонажа»[373], однако в начале XX века формы САП вновь активизируются, занимая, в частности, ведущее место в прозе А. Белого и М. Булгакова[374]. Для САП характерен «обширный набор средств, передающих авторское отношение к изображаемому, к читателю, к персонажам, к жанру произведения, к манере повествования»[375].

В этой связи показательна новелла Э. Т. А. Гофмана «Песочный человек», где возникает фигура повествователя, которому приданы черты художника. Права его существенно расширены, он приближается к всезнающему автору, не только повествуя о событиях, но и давая оценку действиям героев. Такой повествователь еще далек от всемогущего автора-демиурга – судьбы героев ему не подвластны, но в рамках осмысливаемых им ограничений он волен творить сообразно собственной воле. План повествователя открывается в «Песочном человеке» характерным для САП обращением к читателю, где творец-нарратор ставит себе задачей показать сам механизм порождения текста: «…Я изо всех сил старался начать историю Натанаэля как можно умней – своеобразней, пленительней. "Однажды" – прекраснейшее начало для всякого рассказа, – слишком обыденно! "В маленьком захолустном городке С… жил" – несколько лучше, по крайней мере дает начало градации. Или сразу – in medias res. "Проваливай ко всем чертям", – вскричал студент Натанаэль, и бешенство и ужас отразились в его диком взоре, когда продавец барометров Джузеппе Коппола…" Так я в самом деле и начал бы, когда б полагал, что в диком взоре студента Натанаэля чуется что-то смешное, однако ж эта история нисколько не забавна. Мне не всходила на ум ни одна фраза, в которой хотя бы немного отражалось радужное сияние образа, возникшего перед моим внутренним взором. Я решил не начинать вовсе» (здесь и далее курсив мой. – Н. К.)[376].

Эта своеобразная демонстрация повествователем различных способов претворения творческой фантазии в художественные образы предвосхищает сходные размышления Германа в «Отчаянии»:

«Если бы я не был совершенно уверен в своей писательской силе, в чудной своей способности выражать с предельным изяществом и живостью – Так, примерно, я полагал начать свою повесть.

Я, кажется, попросту не знаю, с чего начать» (III, 397).

В третьей главе романа герой-рассказчик, мнящий себя гениальным писателем, предлагает несколько разновидностей зачина:

«Как мы начнем эту главу? Предлагаю на выбор несколько вариантов. Вариант первый, – он встречается часто в романах, ведущихся от лица настоящего или подставного автора:

День нынче солнечный, но холодный, все так же бушует ветер, ходуном ходит вечнозеленая листва за окнами, почтальон идет по шоссе задом наперед, придерживая фуражку. Мне тягостно…

<…> Обратимся теперь ко второму варианту. Он состоит в том, чтобы сразу ввести нового героя, – так и начать главу:

Орловиус был недоволен» (III, 422).

Обычно комментаторы видят здесь попытку «пародировать наиболее распространенные повествовательные модели современной русской прозы»[377], в то же время не исключено, что писательские потуги Германа воспроизводят аналогичные метатекстуальные рассуждения в новелле Гофмана, имеющей первостепенное значение в контексте всего набоковского творчества.