Романы Круглого Стола. Бретонский цикл. Ланселот Озерный.

Из того же леса, но по другой дороге почти одновременно прибыл рыцарь в полных доспехах. Он взглянул на копья, прислоненные вокруг сосны, остановился, развязал шлем и спешился; увидев щит, подвешенный к ветвям, он застонал, вздохнул и залился слезами. Мгновение спустя он как будто утешился, весело поднял голову и выказал все признаки живейшего удовольствия.

– Вот уж воистину, – сказал сенешаль, – если этот рыцарь не безумен, я не знаю, какие безумцы бывают на свете.

– И правда, странное дело, – сказал мессир Гавейн, – как догадаться, что все это значит?

– Нет ничего проще, – ответил Кэй, – пойду и спрошу у него. Если рыцарь откажется говорить, уж я сумею проучить его.

– Проучить должен я, – воскликнул Сагремор, – это меня всегда первым несет из ряда вон, оттого я и прозван Шалым[108].

– Это право за Сагремором, – сказали остальные, смеясь.

Поворчав, Кэй уступил, и Сагремор подъехал к роднику.

– Любезный сир, – сказал он, – четыре рыцаря, стоящие на краю этого поля, желают знать, кто вы такой и отчего так перемежаете горе и радость.

– Любезный сир, – ответил тот, не взглянув на него, – нечего вашим четырем рыцарям смотреть, что я делаю: я не набиваюсь к ним в друзья.

– Так дело не пойдет.

– А как же оно пойдет? Или вы намерены силой заставить меня сказать то, что вас нисколько не касается?

– Да; или говорите, или защищайтесь.

Незнакомец тут же подвязал шлем, сменил свой белый с черной четвертью щит на тот, что висел на дереве, не избегнув при этом новых стенаний и слез; он ухватил самое крепкое из принесенных оруженосцем копий и стал поджидать Сагремора. Тот преломил свою глефу о черный щит, крапленный серебром, но сам был выбит из седла с первого удара. В тот же миг незнакомец схватился за повод, наотмашь ударил коня и пустил его вскачь налегке в сторону леса.

Ничто не может сравниться с досадой и смущением Сагремора. Потешясь над его неудачей, Кэй сказал со смехом мессиру Гавейну:

– Вам не кажется, что Сагремор мог бы поменьше спешить?

Он в свой черед пришпорил коня и, проезжая мимо, снова уязвил беднягу Из-Ряда-Вон:

– Вот вам и ваше право, Сагремор, вы довольны?

Но и ему было уплачено той же монетой. Рыцарь Сосны, услыхав от него тот же вопрос и тот же вызов, вместо ответа поверг его на землю ничком, а коня его прогнал в сторону леса. Грифлет и мессир Ивейн решили было отомстить за своих собратьев; но, как и эти двое, оказались спешены и безлошадны. Мессир Гавейн, хотя и восхитился доблестью Рыцаря Сосны, не мог взирать без горькой жалости на злоключения своих друзей.

– Боже упаси, – сказал он, – чтобы я за них не отомстил или не разделил их участь!

Он стиснул глефу рукой и только собрался пришпорить коня, как вдруг увидел, что из леса выехал тучный горбатый карлик верхом на громадном коне с позолоченным седлом; на плече у него была крепкая дубовая жердина, недавно вырубленная.

– Обождите, сир, – сказал Грифлет мессиру Гавейну, – посмотрим, что дальше будет.

Карлик остановился у родника, приподнялся в седле и жердиной, которую держал двумя руками, жестоко отходил рыцаря; а тот, и не думая противиться, двинулся вместе с карликом обратно в лес.

– В жизни я не видел ничего диковиннее, – сказал мессир Гавейн. – Никогда еще столь благородный муж не терпел надругательства от столь мерзкого ублюдка. Я хочу узнать, кто этот рыцарь.

– Прежде всего, – сказал сенешаль, – соблаговолите, мессир Гавейн, подумать о наших конях и пригнать их нам обратно, если вы их найдете; иначе мы обречены остаться здесь.

Гавейн согласно кивнул, снял одну узду из тех, что закинул на ветви Рыцарь Сосны, когда отгонял коней, и поскакал в сторону леса. Он вскоре нагнал коня Ивейна и направил его на след хозяина, предоставив двум другим рыцарям самим отыскивать своих коней.

Он узнал следы подков лошадей рыцаря и карлика; но настала ночь, он не мог их разглядеть, спешился и уснул под дубом. Наутро, выезжая из леса, он увидел богатый шатер, раскинутый посреди красивого цветущего луга. Он подъехал ко входу и, не сойдя с коня, просунул туда голову; прекрасная дева покоилась полулежа на роскошной постели; служанка расчесывала гребнем слоновой кости с золотыми врезками ее длинные белокурые волосы, раскинутые по плечам[109]; вторая служанка одной рукой подносила ей зеркало, другой – венок из цветов. Гавейн пожелал ей доброго дня.

– Дай вам Бог того же, – отвечала она, – если вы не из тех негодников, что позволили бить доброго рыцаря!

– Сударыня, из тех я или нет, но извольте сказать мне, кто этот добрый рыцарь и почему он давал себя бить мерзкому карлику.

– Замолчите! Я вижу, вы из тех, о ком я говорила. Ниспошли, Господи, сраму на вашу голову!

И только она вымолвила эти слова, как мессир Гавейн почувствовал, что конь под ним брыкнулся и упал бездыханный. Он взглянул и увидел карлика, который вонзил в бока животному длинный меч. Вне себя от гнева, мессир Гавейн выбрался, схватил карлика, ударил его кулаком, поднял и привязал своим недоуздком к одному из шатровых столбов.

– А! – завопил урод, – говорила же мне моя матушка!

– Что она говорила, твоя матушка?