Рос орешник...

…Медленно потухал костер. Светлела ночь. Ефим никак не мог уснуть. Уже давно спали под овчиной мальчишки. Улыбался во сне Гришка. Ефим задумчиво посмотрел на него. Красивый растет мальчуган, да чудаковатый больно. Заладил одно: «Дьявол да дьявол!» Какой, к черту, дьявол? Ни бога, ни дьявола на этом свете… Уж он, Ефим, и в бога никогда не верил, и в черта тоже, и вообще ни в кого. И в Алену свою не верил. Что Алена! Она баба. Баба хорошая, да не любит она Ефима. Да и любила ли? Любила ли, когда замуж шла? Любила ли, когда ласкалась да целовала? Уж позднее Ефим понял, что не любовь это была, а тоска по любви, отчаянная да безысходная. Разве под стать он ей, гибкой да могутной? И как жадно смотрела Алена на того приезжего басурмана-красавца! Сколько лет прошло с тех пор, а не верится Ефиму, что сумела себя сдержать Алена. Не верится. И вспомнил он ее ругань но малейшим пустякам, дикие глаза, которые порой сверкали ненавистью, холодили равнодушием, туманились чем-то чужим, незнакомым. А он ее ох как любил!

Ефим пошерудил палкой остывшие угли. Ишь, раз-воспоминался, старый дурак. Никогда с ним такого и не было. Это все из-за Гришкиных россказней. А лошади сегодня спокойно гуляют. Нынче табун моложавый, красивые есть жеребчики. Но больше всего Ефиму по душе старый мерин с густой гривой. Уж хорош да могуч — любо-дорого посмотреть, не то что эти прыгалки долгоногие. Кабы только его не списали на будущий год, у бригадира на это ума хватит. Еще весной говорил: «Этого Царевича пора на мясо». Ишь, на мясо! Царевича ему на мясо! Чего захотел! Пусть свою Красулю режет. А то накось — Царевича ему подавай! Ефим широко зевнул и стал натягивать фуфайку на озябшие плечи. Ефим и сам толком не понимал, почему ему этот мерин по душе. А может быть, и понял бы, если б задумался. А это он делал редко. Хотя Ефим всегда молчал и думал о чем-то, но мысли его были просты и деловиты. И где это досок взять, чтобы ограду починить? Придется с лесопилки везти. И что за ограда, чинишь, чинишь, никакого проку. А ограда у Ефима была большая да хорошая. И протекала она всего в одном месте. И то чуть-чуть. И чинил он ее в последний раз лет пять назад. И был Ефим мужик деловитый да покладистый. В избе да возле дома у него всегда порядочек, и дрова в поленницах сложены всегда аккуратно, полешко к полешку. И все-то Ефим-то знал. Где какие грибы растут, где какой лес оврагом да речкой пересечен, и где какая тропиночка в лесу, и когда хлеб хороший родится, и будут ли в этом году ягоды, и в каком месте рысь живет, и много-много всяких разностей знал Ефим доподлинно и точно, как никто другой в деревне. И никогда Ефим ничего не боялся, и все-то он мог объяснить. И какая птица кричит, и почему кричит, и отчего гнилушки светятся, и кто траву на лугу помял. И никогда Ефим ничему не удивлялся. Ну сова мертвая под окном. Полетела вечером на свет, стукнулась о наличники, билась, билась, холодно ей стало, ночью морозило под сорок, вот и конец ей. Чему удивляться — всем будет конец. Только одному так, а другому этак, только одному сегодня, а другому завтра. И с ним соглашались.

Ефим прикрыл овчиной разметавшиеся Колькины ноги. Спит пацан, а дела нет, что комары ноги кусают. Веснушек-то на носу столько, как у матери. Надо бы еще хворосту насобирать. Ефим встал и оглянулся.

Луга заволокло густым туманом. Еще не рассеялся ночной мрак, а только светлел и сквозился тонко и прозрачно. На отаве седела роса. Тонко и призывно заржала кобыла. Чего это она так? Неужели волка чует? Пойти выгнать, что ли, из ивняка? Ишь, заржали окаянные. Ефим поднял длинную вичу, ободранную и гладкую, с листочками на самом конце; сбивая сапогами росу, пошел по белому туману туда, где должен быть ивняк. Обогнул низинку, приблизился к темным кустам. Лошади заржали и кинулись в сторону, хрупая копытами. Ефим видел, как проплыли в густом тумане их гибкие спины и исчезли. Ишь, так и лезут в лес! Надо будет обежать их и шугануть на середку луга. Бестолошные эдакие! Ефим торопливо побежал, спотыкаясь о кочки. Ну и туман, хоть ладонями черпай! Побегаешь тут, ноги-то не лошажьи. Царевич возле костра пасется, а эти бегают, анафемы. Ефим остановился. Где хоть они? В тишине ночи тонко посвистывала птица. Должно быть, лес рядом. Неужто так быстро до лесу добежал? В тумане близко заржало, запереступало. Ефим зычно крикнул и хлестнул вичей. Процокали копыта, лошади, видно, сгрудились, а потом метнулись в сторону. Опять не туда! Ефим заторопился и побежал за ними, ругаясь. На этот раз бежать пришлось долго. Испугались окаянные. А туман какой беспросветный да вязкий, как трава под ногами путается. И не видел вроде такого ни разу! Надо же! За спиной послышалось ржание. «Это как они за спиной очутились? Я сейчас их!» — Ефим двинулся навстречу. Из тумана выплыли несколько лошадей. Он смутно угадывал их трепещущие прядистые гривы.

— По-ошли-и! Н-но-о! — и размашисто хлестнул по туману.