Roses and Thorns (СИ)

Стог оказывается архитектор и еще жив, как и Ричи Балабол, который вроде бы в Лос-Анджелесе и если верить интервью, то «прогревает старческие кости и готовится жариться в аду». А Бев, помнишь, Молли, Бев Марш? Ее убил собственный муж, и она умерла как Беверли Роган. Не знал, что она была дизайнером. Феминистка и лучшая подруга Кей Макколл все еще пытается доказать, что это было убийство, а не несчастный случай. Ты знала о компании автомобилей в аренду Каспбарка для знаменитостей? Он умер всего пару лет назад от сердечного приступа. Я ничего из этого не знал, Молли Ригс. Надеюсь, что Майк или Марк еще жив. А Стэн Урис… Он почти Джералд, мать его, О’Хара в своей сраной Атланте, если бы тот был евреем, а не ирландцем, но скончался по естественным причинам, оставив неплохой бизнес о котором говорят. Ты хочешь умереть по естественным причинам?

Последние слова он произнес едва уловимым шепотом, перегнувшись ближе к камере, надеясь, что она впитала каждое его слово. Денбро закончил пылкую речь устало откинулся на спинку офисного кресла, а Молли почувствовала себя в чужих слюнях, будто бы их разделяло не шесть с половиной часов на самолете и океан, а пара дюймов. Ригс прикусила губу, подбирая слова, которые бы подошли им обоим.

— Я не хочу затеряться в мертвых огнях.

Боже, да позволь же ты умереть от чего угодно! Рак, сифилис, СПИД, сердечный приступ, пневмония. От чужой, но родной руки, у обладателя которой бьется сердце (такое же, как и у нас!) и реки артерий. Пусть это будет быстрая и безболезненная смерть, как у всех людей, что умирали веками напролет.

Только не мертвые огни. Не то место, где не отыскать покоя, оказавшись вечным сгустком энергии в метавселенной.

Если, конечно, у нас у всех не единый конец.

Они оба боялись этого. Она боялась снова оказаться в той иллюзии цирка, а он там, где уже был когда-то. В той материи, плоскости, времени, вселенной, животном супе времен? Как писатель Уильям был ни на что не годен.

(Никогда больше не пишите Ваши книги)

— Я тоже, Молли, я тоже.

***

Джейн хлопнула ладонью по колену, победоносно взмахивая рукой с зажатым смартфоном.

— Я заказала нам пиццу и тебе минимальный набор не скоропортящейся еды, чтоб ты тут с голоду не подохла. Можешь гордиться своей мамочкой, — она засмеялась собственной шутке, стряхивая свободной рукой невидимую пыль с плеча.

В помещении было достаточно света из-за той доброй дюжины свечек с различными запахами и нескольких светильников, которые были собраны ею для Наны. Джейн догадывалась, что Молли не возьмет с собой ничего действительно необходимого и уютного, а предпочтет набрать откровенного мусора, жаждущего антикварного магазина.

— Тебе нужно будет поспать перед приездом такси. Иначе завтра будешь чувствовать себя разбитой.

Несвойственное проявление доброты и заботы, будто бы Молли на самом деле было не все равно. С годами она стала слишком сентиментальной.

— Оу, Нана, ты становишься душенькой!

— Если бы не моя врожденная скупость, то я бы избила тебя этой ебаной палкой до посинения, чтоб потом еще неделю не могла сидеть.

Джейн усмехнулась под нос, рассматривая темноту за окном, в надежде, что скоро прибудет мальчишка-курьер.

Нана.

Молли ненавидела это прозвище. Оно было самым отвратительным из всех, которые приходились на ее душу. Лучше уж быть крысой, чем Наной. Она ей не ровня. И не родня.

Все началось с обычной руки помощи, когда Молли решилась помочь одной из девочек, обучавшейся под руководством ее коллег. Ригс было тридцать, и она тратила все свободное на свою школу, где были все популярные на тот момент танцевальные направления. Сама она все еще занималась растяжкой и училась танцевать на каблуках. Не из-за карьеры.

Анастазия, которую все упорно звали Анастейшей, а она сама предпочитала вариант Хизер была ее собственным проектом. Почти что Галатеей, талантливой детской тенью самой Молли, которая собиралась все забросить из-за ультиматума родителей и навязанного стремления выучиться на политолога.

Ригс со своим врожденным упорством и нацеленная на результат была готова оплатить любое учение, чтобы почувствовать себя создателем. Созданная чтобы создавать, она победила и здесь с какой-то легкостью, которая перестала радовать довольно быстро, но Хизер оставалась лучшей.

Лучшей Одиллией, лучшей Одеттой, лучшей Жизель, лучшей Кларой.

Хизер называла ее матерью.

А Молли посещая выступления, заламывала пальцы и превращала программку в горстку порванных бумажек. Хизер считали совершенством, идеальной балериной, которая достойна была большего. Всегда большего.

Ее фигуру, ее идеальные фуэте, которые она могла докрутить до тридцати пяти, не покидая «почтовой марки», мягкую улыбку и шелк волос, который умудрялись замечать и чувствовать те, кому предначертано восседать на галерках.

Хизер была предназначена для сцены и только для нее, а в простом быту, жизненных трудностях, общении с социумом, который не был заполнен балетмейстерами или балеринами она никогда не сталкивалась.