Роскошная и трагическая жизнь Марии-Антуанетты. Из королевских покоев на эшафот

После того как она разобралась в своей совести, ее мысли обратились к трем существам, о которых она не могла думать без слез: к двум ее детям и Ферзену. Что станет с ее малышами и Акселем, о котором она давно уже не имела известий? Прекрасное лицо того, с кем она узнала, что такое любовь, заслонило все прочие, он остался один в ночной темноте. Он печально смотрел на нее, его губы не шевелились, потому что он не мог найти слов утешения для ее безмерного горя. Она протянула к нему свои исхудавшие руки и прошептала, забыв о собственной печали:

– Господи, если бы он увидел меня здесь!..

Наконец, после долгих часов тщетных попыток занять чем-то свой мозг, она, не раздеваясь, ложилась на кровать, положив ноги на шерстяной матрас, который Бо добыл для нее в качестве замены дополнительному одеялу, в котором Конвент отказал ей. Она закрывала глаза, чтобы не видеть драмы, волновавшей ее сердце, и в тюремной тишине, нарушаемой лишь мерными шагами часовых, ждала, когда милосердный сон освободит ее.

После нескольких недель затишья ярость патриотов пробудилась вновь. Со всех сторон посыпались требования судить Марию-Антуанетту. Каждый день в «Папаше Дюшене» Эбер спрашивал, почему австрийскую волчицу до сих пор не укоротили на голову и когда, наконец, ее тушку нашинкуют, как фарш для пирога.

5 октября, откликнувшись наконец на желание Эбера, Конвент постановил, что вдова Капет безотлагательно предстанет перед революционным трибуналом. Досье с обвинениями, которое составлял еще Марат, пока его не убили, было передано Фукье-Тенвилю. Общественного обвинителя, не нашедшего в нем ничего, что можно было бы использовать в суде, вдруг загрызла совесть, и он потребовал нового следствия.

Комитет общественного спасения сразу же перетряхнул национальные архивы и заново открыл дело Людовика XVI. Но следовало найти что-то получше. Чтобы усилить атаку, Эбер, Паш и Шометт отправились в Тампль. Они долго допрашивали Мадам Елизавету и Мадам Руаяль, но так и не смогли вытянуть из них ни одного ответа, который можно было бы обратить против королевы. Большего успеха они добились с дофином, который, после того как его накачали водкой и пригрозили поколотить, заявил, что состоял в кровосмесительной связи с матерью. Большего трем сообщникам не требовалось, и они триумфаторами принесли Фукье признания маленького принца.

12 октября, с наступлением темноты, двое полицейских чиновников пришли зачитать Марии-Антуанетте декрет Собрания, отправлявший ее в революционный трибунал.

Она выслушала без видимых эмоций, встала, надела черное платье и, готовая ко всему, проследовала под конвоем во Дворец правосудия на первый допрос.

Глава XIV. Казнь

Заседания трибунала продолжались два дня. Позавчера, 14 октября, оно началось в восемь часов утра и закончилось незадолго до полуночи. Вчера заседание началось в девять часов, вот уже почти четыре часа ночи, а оно все идет. Короткий перерыв в середине дня позволил обвиняемой подкрепиться похлебкой.

В прокуренном зале лихорадочно бьется сердце революции: эмиссары Якобинского клуба и Коммуны, санкюлоты в красных колпаках, «вязальщицы»[56], чья работа не продвигается вперед из-за слишком уж захватывающего зрелища. В центре зала сидит одетая в черное седая женщина, та, что была королевой Франции.

Двадцать часов Мария-Антуанетта отбивается от этой своры, яростно старающейся отнять у нее жизнь. Перед ней пять судей, рядом с которыми многочисленные члены Комитета общей безопасности, пятнадцать присяжных, а на переднем плане Фукье-Тенвиль, вперяющий в нее свой волчий взгляд; вокруг толпа, гудящая при каждом ее ответе, сотни ртов, выдыхающих ей в лицо враждебность, давящие взгляды, разглядывающие с жестокой радостью последние судороги ее агонии.

Она выслушала секретаря суда Фабрисиуса, зачитавшего обвинительное заключение. Без видимых эмоций восприняла сравнение себя с Мессалиной, Брунгильдой, Фредегондой и Медичи. Ее тонкие пальцы не переставали поглаживать дерево кресла, словно клавиши клавесина, пока ее обвиняют в банкротстве государства, в поражениях революционных армий, голоде и прочих народных бедствиях, во всех смертях, во всех преступлениях. Лишь в самом конце ее губы трогает легкая презрительная усмешка: это когда по доносу Эбера ее обвиняют в кровосмесительной связи с родным сыном.

Сразу после этого начался допрос свидетелей. Каждое показание служит Фукье поводом для нападок на нее. Она отвечает хладнокровно, спокойным голосом, сберегая свои убывающие силы. Единственное, чего она боится, – это того, что ее предаст собственное тело, истощенное кровотечениями.

И вот на свидетельском месте Эбер. Он пытается резкостью своего языка компенсировать шаткость обвинений, соскальзывает на малозначительные детали и подходит к заявлению, которое заставил подписать дофина. На нем он задерживается и, довольный собой, комментирует, ожидая сорвать аплодисменты. Но раздраженная толпа молчит. Он собирается уходить, когда один из присяжных обращается к Эрману, председателю трибунала: