Роскошная и трагическая жизнь Марии-Антуанетты. Из королевских покоев на эшафот

Оставшись одна, она обошла свою камеру. Комната, выложенная выщербленным кирпичом, была сырой и низкой, со стен, покрытых плесенью, свисали обрывки бумажных обоев в цветочек; грязный рассвет вставал за зарешеченным окном, выходящим на мрачного вида двор. Мебель была достойна помещения: походная кровать, стол, два плетеных стула, кресло, печка и старая ширма.

Мария-Антуанетта достала свои часы, поискала, куда бы их положить, и повесила на вбитый в стену гвоздь. Потом подошла к кровати и ощупала ее. Одеяло было дырявым, но простыни оказались тонкими и чистыми. Она вынула платок, вытерла лоб, потом медленно, как будто скорость ее движений могла продлить время, которое ей оставалось прожить, стала раздеваться.

Назавтра в ее комнате расположились два жандарма, вооруженных ружьями и саблями. Им было приказано не спускать глаз с узницы даже в самые интимные моменты ее жизни. На следующий день принесли две койки, одну для жандарма, остававшегося в камере на ночь, другую для горничной, восьмидесятилетней старухи по фамилии Ларивьер, которую вскоре сменила более молодая служанка, госпожа Арель.

Едва устроившись в камере, Мария-Антуанетта попросила одежду, которую ей привезли из Тампля только после решения Конвента. Однако по дороге муниципальные гвардейцы, из опасения, что ей придет в голову мысль покончить с собой, конфисковали вязанье, которое сунула в узел Мадам Елизавета. Поскольку у нее не было ни комода, ни шкафа, Розали Ламорльер достала картонную коробку, куда складывала вещи. Ее бедность была такой, что она не имела даже зеркала, чтобы причесаться. Видя ее затруднения, Розали снова пришла на выручку и подарила свое, и теперь королева Франции, каждое утро видевшая, как ее лицо отражается во всех зеркалах Версаля и Трианона, укладывала волосы перед маленьким зеркальцем, купленным за двадцать пять су тюремной служанкой в лавчонке на набережной.

Не имея возможности занять свои руки, она не знала, как скоротать время. Она часами ходила по комнате, время от времени останавливаясь взглянуть на играющих в карты жандармов или горничную Арель, штопающую свою съеденную сыростью одежду. Когда ноги уже не держали ее, она садилась и брала книгу. Это было не благочестивое чтение и не любовные романы, а рассказы о путешествиях и приключениях, переносившие ее в мыслях в далекие страны, в моря и леса, где страдания человеку доставляет только природа.

В девять и в два часа Ришар, которому помогала Розали, приносил ей еду. Пользуясь оловянными ложкой и вилкой, она съедала два блюда, подаваемые в одной и той же тарелке, после чего ложилась на кровать. Когда ей требовалось справить нужду, она, как могла, пряталась за ширму и жгла можжевельник, чтобы освежить воздух.

Ришар и его жена, тронутые несчастьем своей узницы, делали все, что было в их силах, чтобы доставить ей хоть немного приятного. Они ходили на Центральный рынок за дынями и фруктами, которые она обожала, и следили, чтобы у нее всегда была вода из Виль-д’Авре, ее любимое питье.

Иногда госпожа Ришар навещала ее и пересказывала слухи, ходившие по Парижу. Говорили, что члены Конвента настроены к ней довольно благосклонно, что Дантон, Камиль Демулен и сам Шабо не возражают против того, чтобы ее выслали в Австрию. Она упрямо качала головой.

– Нет, – говорила она, – эти люди желают моей смерти, они погубят меня, как погубили короля… Я больше не увижу моих несчастных детей.

Ее дети! В первую очередь сын, о котором она уже почти два месяца не имела никаких известий! Во что он превратится в руках башмачника Симона, которому Коммуна поручила воспитание наследника французского престола! Когда она еще была в Тампле, то ей два-три раза удавалось украдкой взглянуть его. И теперь она, словно воспаленную рану, носила в сердце образ своего мальчика, каким увидела его в последний раз. Он проходил мимо бледный, болезненного вида, в красном колпаке и карманьоле. Симон пихнул его кулаком и ругнулся: «Да шевелись ты, гадючье отродье!», а малыш поднял руки вверх, прикрывая голову.

Однажды, желая сделать Марии-Антуанетте приятное, госпожа Ришар вошла в камеру, держа за руку своего сына.

– Мадам, – сказала она, – я привела вам моего мальчика, его зовут Фанфан…

Королева провела рукой по лбу. Она ощутила огромное счастье и одновременно огромное страдание. Ребенок робко приблизился к ней. Он был одного возраста с дофином, голубые глаза, светлые волосы. Она порывисто прижала его к себе и осыпала поцелуями и ласками. Она закрывала глаза, как будто желая обмануть свое материнское сердце, а Фанфан, напрягшись, с тревогой смотрел на незнакомую женщину, плакавшую, глядя на него, и обнимавшую так, что становилось больно.

Когда госпожа Ришар с сыном ушли, Мария-Антуанетта бросилась на кровать, уткнувшись лицом в подушку, и жандармы долго видели лишь ее плечи, вздымавшиеся и опадавшие от рыданий…

Однако Конвент никак не мог принять решение о дальнейшей судьбе царственной узницы. Следовало ли ее судить, казнить или использовать в качестве заложницы для выгодного обмена?