Россия. История успеха. Перед потопом

Николай Макаров, известный экономист и деятель кооперативного движения 1910-х – 1920-х гг., сподвижник А. В. Чаянова и Н. Д. Кондратьева (и свояк Н. И. Вавилова), в своей работе 1918 г. «Социально-этические корни в русской постановке аграрного вопроса» (ее цитирует Б. Н. Миронов) писал: «Нищета, забитость, вымирание, психическое притупление – вот как, очень ошибочно, народническая мысль все чаще начинала характеризовать русскую деревню… Казалось, что, говоря о нищете деревни, люди борются с ненавистным политическим строем; это было тупое оружие русской интеллигенции в ее руках против правительства. Почти преступно-официальным считалось и не разрешалось экономически-оптимистично смотреть на русскую деревню. Разговор о «прогрессивных течениях» в русской деревне звучал каким-то диссонансом в этом настроении; «надо удивляться, что оно живет и сохраняется при таких условиях» – почти в этих словах писалось тогда о крестьянском хозяйстве». Эти слова замечательно перекликаются с приведенным выше (в главе о крепостном праве) отрывком из воспоминаний П. Д. Боборыкина.

Почему-то повелось считать, что слова Столыпина «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» были обращены к большевикам. На самом же деле – в основном кадетам. В своем издававшемся в Штутгарте и легко попадавшем в Россию журнале «Освобождение» кадеты оправдывали цареубийц, уверяя, что «деятели 1-го марта [1881 года] принадлежат к лучшим русским людям». Они называли уродов-террористов носителями «высочайших нравственных качеств и чрезвычайных умственных (!) дарований». Прославляя подобную публику, кадеты подталкивали молодежь к террористической деятельности и погубили таким способом множество душ. (Какое счастье, что в Петербурге больше нет улиц, названных в честь террористов Каляева, Желябова, Перовской, Дзержинского, Лаврова, Халтурина и им подобных!)

«Передовая» общественность верила, разумеется, оппозиционерам и не верила правящему классу, который вдобавок не озаботился создать парламентскую проправительственную партию европейского типа. Об этом у нас уже шла речь, но стоит повториться: это была ошибка лично царя. Судя по ряду мемуаров, ему вплоть до 1917 г. казалось, что всем оппозиционным политическим партиям противостоит незримая партия возглавляемого им народа, которая бесконечно сильнее всех и всяких оппозиционеров (его отец, Александр III, говаривал: «Я царь крестьян»). Согласившись на создание формальной партии, монархия, чего доброго, уравняла бы себя с какими-нибудь кадетами или октябристами.

При отсутствии правящей партии все существующие партии были хоть и по разным причинам, но оппозиционны власти – одни в большей степени, другие – в меньшей. Перекос получался воистину уникальный. Не было и по-настоящему официозной печати. Газета «Правительственный вестник» авторитетом не пользовалась, она печатала распоряжения правительства, отчеты о заседаниях Совета министров, таблицы тиражей, идеологическая же публицистика не была ее жанром, журналисты в ней были слабые. Более влиятельные «Санкт-Петербургские ведомости» и «Московские ведомости», а также «Русский инвалид» можно условно считать официальными, но по воздействию на читающую публику им было далеко до таких газет, как «Русское слово» (тираж к 1917 г. дорос до 1 млн), «Русские ведомости», «Биржевые ведомости», «Новое время», «Утро России», «Речь», «День», «Свет» и др.

И почти все влиятельные газеты, как писал без тени раскаяния в своих мемуарах кадет И. В. Гессен, вели «партизанскую войну» с властью, вели «с возрастающим ожесточением до самой революции»[154]. Поразительно наивными оказались и «властители дум». Бунин в «Автобиографических заметках» вспоминает, как Леонид Андреев, «изголодавшийся во всяческом пафосе, писал: «Либо победит революция и социалы, либо квашеная конституционная капуста. Если революция, то это будет нечто умопомрачительно радостное, великое, небывалое, не только новая Россия, но новая земля!»». Нечто «умопомрачительно радостное» не замедлило последовать.