Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Пелевин высмеивает Дугина, сочетая его пристрастие к древним религиям и мифологиям и заимствованный у Макиндера геополитический словарь: Россия – центр силы континентального хартленда. Термин «хартленд» здесь понимается как метафора «сердца» (по-английски heart) – скрытого энергетического центра, двигающего кровь по органам, как телесным, так и социально-политическим. Это самая священная святыня, где посвященные вампиры встречают свою богиню Иштар (здесь – Иштар Борисовну, отчество которой, безусловно, делает ее «дочерью» Бориса Ельцина). Традиционная богиня плодородия и телесной любви в шумерской культуре, эта Иштар сейчас – не что иное, как голова наподобие той, в образе которой представал Волшебник Изумрудного города.

Как и у неоевразийцев и их предшественника Л. Гумилева, этот мир, напоминающий евразийский, создает свои собственные отрасли знаний. В мире вампиров это «гламур» и «дискурс». Первый связан с созданием и изменением внешних образов, второй – с властью и контролем [Пелевин 2006: 271–272]. Пелевин развлекается ложными этимологиями типа дугинских; например, как утверждает вампир-наставник, слово «гламур» происходит одновременно от шотландского слова, обозначающего «колдовство», и латинского «грамматика» [Пелевин 2006: 57][122]. В Средние века, как узнает главный герой Рама, грамотность также ассоциировалась с оккультной практикой. В новом, постсоветском средневековье, которого жаждет Дугин, знания должны быть именно такими.

В конце этого странного романа, когда Рама, по-видимому, умирает и превращается в летучую мышь, летящую над ночной Москвой, он производит «гламур», пародирующий как начало пушкинского «Медного всадника», так и последние строки песни Френкеля «Журавли» (которую Сердюк в «Чапаеве и Пустоте» обожает и стремится воплотить в жизнь). Пожертвовав собой, чтобы создать свой мрачно-пророческий сонет о вампирах «Князь мира сего», Рама поет: «Я люблю наш ампир. Люблю его выстраданный в нищете гламур и выкованный в боях дискурс. Люблю его людей. Не за бонусы и преференции, а просто за то, что мы одной красной жидкости – хоть, конечно, и под разным углом. Смотрю на державные вышки, сосущие черную жидкость из сосудов планеты, – и понимаю, что нашел свое место в строю» [Пелевин 2006: 406]. Вновь, как в «Чапаеве и Пустоте», Пелевин здесь подчеркивает центростремительную силу дугинского центра и его ориентацию на правление, а не на творчество.

Если Пелевин в романе играет с различными противоречивыми аспектами космологии и геополитической теории Дугина, заставляя их взаимодействовать в фантастическом мире, В. Сорокин в охальном романе «День опричника» изображает новое средневековье через детальное описание двадцати четырех часов жизни агента тайной полиции этого нового средневековья. Эта пародия на дугинские мечты рисует Московскую Русь 2028 года. Постмодерновая в дугинском, хай-тековском, но антимодерновом понимании, эта тайная полиция напоминает варварскую опричнину, особую личную армию, созданную Иваном Грозным в 1565 году для разгрома политической оппозиции бояр. Хотя формально эта новая опричнина в дугинском стиле служит «Белому Царю», на самом деле глава тайной службы контролирует всю жизнь в этом изолированном российском пространстве, зверски убивая любого, кто выступает за что-либо, помимо Святой Руси, царя и власти опричнины. В угоду неоевразийским вкусам, восхищению монгольским наследием в российской политической жизни главу опричнины Бориса Борисовича ласково называют Батей. Это прозвище, видимо, имеет двойную импликацию: «батюшка», как подобострастно называли в народе царя, и Батый, русифицированное имя монгольского хана – завоевателя восточнославянских земель в 1237–1238 годах.

Опричники исповедуют новомосковскую идеологию, поклоняясь Святой Руси и ритуально повторяя псевдоправославные молитвы. Нищета идеологии этого режима становится очевидной в бормотании старых шутов в кремлевских палатах, которые только и могут, что постоянно лепетать несколько дугинских слов, таких как «в-асть» и «Ев-газия, Ев-газия, Ев-газия» [Сорокин 2006: 171; Дугин 2005б].

Именно в сатирической реконструкции столь любимой славянофилами соборности Сорокин разрушает любые притязания этого воображаемого режима на моральные и политические добродетели. Варварское братство опричников пренебрегает женщинами как гражданами второго сорта. Женщины с головы до пят закутаны в сарафаны, сидят дома и покорно служат мужьям. В своей политической сатире Сорокин склонен изображать мужские властные отношения как по сути гомосексуальные (см. «Голубое сало», 1999), и эта повесть не исключение. «День опричника» заканчивается звероподобной ночной эротической оргией, в которой старшие агенты «связываются» с младшими, обновляя тем самым свою жизненную энергию.