Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Вписывая контрутопическую мечту в игривую непочтительность постмодернизма в том виде, в каком он нам знаком, Дугин останавливается на проблеме, которая волнует его больше всего, – русской идентичности. Он утверждает, что русская идентичность определяется в первую очередь мессианством, чувством, что русские – это народ-богоносец, ощущением принадлежности к избранному народу, населяющему «сакральную географию» Евразии и ощущающему себя в центре мира. По сути, Дугин связывает русское самосознание с согласием считать северные русские земли раем. Он безосновательно утверждает, что все, что нужно, чтобы стать русским, – это прочувствовать святость Руси: «“Русскими” сами русские называют всех, кто солидаризуются с ними в их глубинной интуиции о святости земель, на которых они живут» (МЕ, 589). В дугинском мире русские земли – это родник, источник, то «центральное место», что отражено во многих древних мифологиях. Именно ощущение, что они населяют сакральное пространство, придает россиянам чувство «уникальности» и определяет «русский патриотизм» (МЕ, 589). Миссия России, заключает Дугин, состоит в «глубоком осознании необходимости объединения гигантской территории Евразийского континента» (ПЕ, 348).

Такая связь русской идентичности с сакральным центром приводит к переосмыслению имперского пространства: нет русской идентичности без империи. Нет русского этноса и нет отдельной личности вне правителя. Есть только пустое пространство. Кроме культового образа вождя, «русского Белого Царя», нет никакой частной личности, нет отдельных индивидов. Есть только массы: «Нация все, индивидуум ничто» (ОГ, 257). Теперь, в наше постмодернистское время, Дугин заново утверждает связь между русской идентичностью, государством, вождем, религией и империей, которая напоминает средневековую Московскую Русь: «Россия никогда не осознавалась ее населением как нечто сугубо этническое – она, напротив, была реальностью более высокого уровня, реальностью геосакральной Традиции, в которой разные народы занимали свое надлежащее место» (МЕ, 579). Русский Царь – царь всех этносов империи – всегда важнее любого отдельно взятого этноса (МЕ, 579).

Дугин, по-видимому, чувствует, что большинство русских воспротивится его ужасающе упрощенному, антигуманистическому и репрессивному определению идентичности, потому что начинает говорить о русских как детях, которых нужно учить тому, кто они такие: «Следует внушить всем русским основную идею, что личная самоидентификация каждого отдельного человека есть второстепенная, производная величина от самоидентификации национальной». К этому наставническому утверждению Дугин, противореча сам себе, добавляет еще одну оскорбительную мысль: «Русские должны осознать, что в первую очередь они являются православными, во вторую русскими и лишь в третью людьми» (ОГ, 255). В «Проекте “Евразия”» он повторяет свой радикальный лозунг: «Нация все, индивидуум ничто» (ПЕ, 416).

Дугин отличается от российских консерваторов и крайних националистов прошлого и настоящего. Его мышление было оправданно названо «эклектичной русской версией крайне правой мысли, а не… новым вариантом традиционного евразийства» [Laruelle 2001]. Хотя мы уже упоминали о некоторых различиях между консервативным традиционализмом Солженицына и Распутина и взглядами Дугина, стоит остановиться на сходствах и различиях в их вариантах воображаемой географии. Несмотря на то что и те, и другие признают север и северо-восток родиной чистой русскости, неонационалисты никоим образом не предвосхищают туманных мистификаций и противоречивый идей Дугина. Солженицын рассматривает развитие северо-востока России как выбор для национального, а не имперского будущего и возможность продвижения к гораздо большей экономической и технологической мощи[48]. Писатель призывает к национальному само определению в духе смирения, а Дугин высокомерно призывает к расширению российского влияния везде, где это только возможно.

Хотя Дугин трубит о «правах нации», он не является ни популистом, ни националистом в каком-либо традиционном смысле; он не восхищается русским крестьянством или какой-либо другой социальной группой как определяющим центром русской идентичности. Он отвергает предложения Солженицына о местной автономии, представленные в нашумевшей статье последнего «Как нам обустроить Россию» (1990) [Солженицын 1990]. Солженицын здесь опирается на швейцарскую систему кантонов как образец для встраивания децентрализованного местного управления в российский политический порядок. Дугин в «Основах геополитики» отвергает такую автономную модель: рассматриваемый им в этой книге экономический «третий путь» России предполагает, что наиболее важны безопасность и «национальный расцвет», которых не принесет следование «ни шведской, ни швейцарской модели» (ОГ, 281)[49].