Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

В отличие от духовности Средневековья, которая рассматривает телесный мир как барьер для восприятия невыразимых мистических истин и пытается разрушить этот барьер, в постмодернистском мире Дугина телесное будет занимать особое место в «метафизике для земли» (ПА, 15). В интервью 2004 года Дугин заявляет: «Мы стоим на пороге глобальной консервативной революции, на пороге нового человечества, смены самого антропологического кода» (ЗС, 20). В его книге «Поп-культура и знаки времени» (2005) предлагается более четкое, но все еще неясное, представление о том, как может начаться эта консервативная революция. Дугин предвидит слияние новых левых и новых правых «в едином активном постмодернистском проекте» (ПК, 424), в то время как атлантизм и западная глобализация заставляют мировое сообщество принять антиутопический, либеральный «прекрасный новый мир» (ПК, 121). Он утверждает, что «новые правые» разрывают с «этатизмом», отвергают «государство-нацию», «мораль», «ксенофобию», «элитизм» «старых правых» и теперь стремятся к «холизму», чувству заново открытой целостности, коренящемуся в древней сакральной жизни (ПК, 425). «Новые левые» постмодернисты стремятся освободиться от «террора рассудка» и ищут новую версию растворения иерархии и «оргиастического праздника революции» (ПК, 425). Дугин утверждает, что различие между правыми и левыми поверхностно и что тем и другим будет полезно пройти через хаос, чтобы найти лучший порядок, включающий «возвращение сакрального»: «Хаос “новых левых” становится зародышем порядка “новых правых”» (ПК, 426).

Россия способна предложить привлекательную альтернативу антиутопическому сценарию атлантистов, создав Евразийский союз «со своими соседними цивилизациями [через] сложный, многоуровневый, драматический диалог» (ПЕ, 123). Дугин предвидит федерализм с экономической, религиозной и культурной автономией, разрешенной в значительной степени местным сообществам (ПК, 143). Предполагается, что новая экономика будет иной, не централизованной, что она будет характеризоваться автаркией с участием многих суверенных местных экономик, которые не будут управляться объединяющей теорией типа марксистско-ленинской (ПК, 146). Кажущееся противоречие здесь заключается в том, что Дугин настаивает на «патриархальной модели» (ПК, 153), в которой местная автономия будет существовать, но только при условии сотрудничества с главенствующим государством с центром в России (на деле, конечно, в Москве). Локальные и региональные экономики должны координироваться и интегрироваться через государство, что станет еще одним способом описания новой экономической централизации и колонизации.

Таким образом, это идеальное евразийское общество является одновременно патриархальным и иерархическим, несмотря на то что Дугин предусматривает в нем некоторые меры по освобождению народов, «угнетенных» атлантистами. Не уточняя, что такое народ и как определить, кто к какому народу принадлежит, Дугин обрисовывает социальный и политический порядок, основанный на «правах народов», национальных сообществ, а не личности (ПЕ, 156). Во многих отношениях Дугин, как представляется, переработал старую советскую национальную политику, только придав ей либерационистское звучание.

Наряду с политическим лицемерием приходит лицемерие религиозное. Стремление казаться терпимым ко всем этническим группам и религиям, особенно к древним, сочетается у Дугина с утверждением превосходства русского православия как государственной религии. В Евразии несколько преобладающих религий – христианство, ислам, буддизм, иудаизм, даосизм, а также «архаичные культы». Евразийство, утверждает Дугин, приветствует этнические и религиозные различия (ПК, 165, 169), в то же время утверждая «Универсальн[ую] мисси[ю] Православной Церкви» (ПК, 167). Как и в случае мультикультурной экономики, которая требует координации с «государством», в религиозной сфере должен существовать межконфессиональный совет, работающий в центре и разрешающий конфликты между религиями (ПЕ, 169).