Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

В пику «дурному» гуманизму своих врагов Дугин боготворит восточное православие с его акцентом на «метафизике», под которой он подразумевает кенозис, медитацию и мистическое откровение[47]. «Мистическая душа» православия, по Дугину, осмысляет «луч благодати» как «обожение небожественного» (МБВ, 265–266). Под «небожественным» здесь подразумевается Дева Мария и через нее – все человечество. В политическом плане Дугин рассматривает православие как «имперское христианство Византии» (МБВ, 289) и истинную религию империи. В противопоставление ему, как он утверждает, «иудеохристианский» католицизм сосредоточен на спасении индивидуальной души (МБВ, 265) и на земном, теократическом правлении (МБВ, 289).

В своих нападках на европейцев Дугин использует промонгольскую, антизападную евразийскую терминологию Н. Трубецкого и его предшественника, националиста XIX века Н. Данилевского, вслед за которыми именует европейцев «романо-германскими племенами», а правление европейских колонизаторов – «романо-германским игом» (ПЕ, 33). Петр I с его реформами и европеизированное дворянство XVIII и XIX веков – доморощенные злодеи, «колонизаторы варварских земель», а простые русские «берут на себя роль “экзотических аборигенов”» (ПЕ, 34). Западноевропейцев Дугин называет «атлантистами», собранными в НАТО и управляемыми США – государством, которое, на взгляд Дугина, будучи в 1990-х единственной сверхдержавой, стремилось распространить по всему миру свой либерализм, гражданское общество, индивидуальные права и демократические идеалы.

Нельзя не заметить иронию в том, что, несмотря на свою враждебность к Западу, Дугин использует европейские идеологические модели, цитирует и обсуждает гораздо больше европейских и американских мыслителей, чем философов тюркского и иранского происхождения из «героической» Центральной Азии. Евразия в мире Дугина практически лишена голоса, в то время как у мифических западных злодеев много разных голосов, и для Дугина они гораздо интереснее.

Цель дугинского мифотворчества – восстановить ощущение законности контроля России над своим прежним геополитическим пространством, чувство национальной гордости и самобытности; его история закончится с физическим возрождением Российской империи и всеобщим осознанием этой империи как Святой земли. Хотя он утверждает прямо противоположное – что ищет «многополярный свободный мир с “цветущим разнообразием” культур и цивилизаций» (ПЕ, 133), – Дугин ставит вопрос о России как об объединяющем центре для Евразии:

…русским следует последовательно и планомерно настаивать на геополитическом «москвоцентризме» Евразии, т. е. неустанно двигаться к осуществлению «паназиатского» или «евроазиатского» проекта, стратегической интеграции восточной части материка, что точно соответствует и логике территориального развития России, и ее миссии в рамках сакральной географии (МЕ, 613).

По его словам, империя – это «геополитическая идея России, ее призвание, ее судьба» (ПЕ, 133). «Евразийский центризм» вернет россиянам ощущение их исторического значения. Россия никогда больше не будет периферией.

Теперь мы можем реконструировать основные события, формирующие дугинский поиск новой версии евразийского порядка. Здесь имеется пять основных этапов: древнерусское православное общество, средневековое монгольское иго и московское государство, две российские империи нового времени, эпоха постмодерна. Московское средневековье дает Дугину образец для построения мистической ментальности и простого социального порядка, который ему мыслится для новой традиционной Евразии. Древние религии, пусть и столь разные, как индуизм и иудаизм, утверждает Дугин в «Путях Абсолюта», построены на «первопринципе» «невыразимости», доступ к которому затруднен «плотным, грубым телом» физического мира (ПА, 18). Познание здесь ориентировано на искупительное избавление от материи:

освобождение формы вещей от материальной оболочки является задачей разумного существования (в понимании Традиции), где гносеология строго отождествлена с сотериологией (доктриной спасения), то есть познание материального объекта, процесса или явления является одновременно их «спасением», необходимым их избавлением от материального бремени плоти. Задача познания – в преображении плоти познаваемого (ПА, 59).