Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Мы уже упоминали ложно-этимологические отсылки Дугина к сакральной и расово белой природе северных степей и лесов, которые в конечном итоге стали русскими землями. Он ошибочно возводит слово «шведский» к русским прилагательным «светлый, белый, световой» и «святой» (МЕ, 578). Русский корень «рус-», согласно Дугину, родствен германскому «rot» («красный»), а по-русски «красный» также означает «красивый» (МЕ, 578). Таким образом, символический смысл Святой Руси, исходя из построений Дугина, включает как «белое и красное», так и «светлое и прекрасное».

Ощущение времени у Дугина ориентировано на кризис и апокалипсис, на раскрытие нового временного порядка, который он называет грядущим «временем после конца времени». Отчасти опираясь на мантру Ф. Фукуямы 1990-х годов о «конце истории» [Fukuyama 1993], которую Дугин часто повторяет, он выражает уверенность, что человечество находится в «Конце времен», после которого наступит совершенно новый порядок. Он проводит параллель между нашим временем и своей версией апокалиптического менталитета средневековой Московской Руси. С тех времен и по сей день, как гласит его версия, Москва служила укрытием от ереси и вероотступничества остального мира. Во временах Московской Руси Дугин находит истоки самоощущения россиян как избранного народа. Средневековая Московская Русь рассматривалась ее гражданами как «остров спасения», избранный провидением (МБВ, 385). Согласно преданиям, Московская Русь была напрямую связана со Святым Духом и его домостроительством, которое должно было раскрыться в ближайшем будущем (МБВ, 385).

Дугинское чувство времени можно назвать «контрутопическим», противоположным устремленному в будущее футуристическому утопическому ощущению времени [Mannheim 1929: 230]. Его чувства ведут его назад, в глубь истории, что может означать либо древнее, архаичное, «вневременное» прошлое, либо просто прошлое вплоть до последних столетий, эпох европейского Просвещения и Нового времени, которые он полностью отвергает из-за их универсалистского понимания человека. Для Дугина эта глубинная мифология – полезная концептуальная основа, своего рода традиция для грядущего социального и политического развития. В своей картине идеального будущего он видит совпадение «возможности с началом»:

…в Традиции под духовным истоком или началом понимается не действительное прошлое, а прошлое «вневременное», райское, прошлое золотого века, которое фактически никогда не становилось частью действительного прошлого, и поэтому более близко к будущему, нежели к реальному прошлому, а еще точнее, к «вечному настоящему», ко «всем векам», существующим одновременно (ПА, 35; см. также ПЕ, 11).

В дугинском геополитическом мифе имеется три типа героев: первоначальные евразийцы, фашистские и европейские «новые правые» мыслители и его современники-неоевразийцы. Он восхищается теми интеллектуалами, которые, по его мнению, разделяют хотя бы одну из его страстей, будь то евразийский империализм или мифология древнего прошлого. Эти герои воплощают разные аспекты его идеологии традиционализма, проникнутой напористым отрицанием: она антиперсоналистская, антииндивидуалистическая, антиправовая. Традиционализм выступает не за права граждан, а за «права наций», но не уточняет, кто может претендовать на эти права и действовать на их основе, кто принадлежит к нации и кто принимает окончательное решение относительно принадлежности к нации других.

Враги у Дугина – это целые классы людей, с которыми он не согласен: прежде всего евреи и католики, затем западники, которые выступают за гражданские социальные ценности, представительную демократию и просветительский рационализм. В «неоязыческом» мистическом труде «Метафизика Благой вести» Дугин предлагает нам заново проникнуться духом традиционного неприятия православными московитами и славянофилами западного католицизма и иудаизма. Он повторяет старые антисемитские предрассудки, называя совершенное Иудой умышленное «богоубийство» «коллективным преступлением иудеев» (МБВ, 365), которое навсегда заклеймило евреев как «проклятую нацию» (МБВ, 367).