Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Мимо Сердюка прошло трое школьников, и долетели ломающиеся голоса, энергично повторяющие слово «базар». Их уменьшающиеся спины двигались в сторону припаркованного у тротуара японского джипа-амфибии с большой лебедкой на носу. Прямо над джипом, на другой стороне Тверской, торчал знак «Мак-Дональдса», похожий на желтый зубец невидимой крепостной стены. Сердюк подумал, что все вместе – спины уходящих школьников, джип и желтая «М» на красном фоне – чем-то напоминает картину Дейнеки «Будущие летчики». Было даже понятно, чем именно – определенностью дальнейшей судьбы персонажей, которая была вполне ясна в обоих случаях. Будущие налетчики уже нырнули в подземный переход (ЧП, 195–196).

В советское время дети мечтали стать летчиками, теперь они хотят стать ворами. Лексическая связь между «летчиком» и «налетчиком» понятна. Сердюк больше, чем кто-либо из героев, страдает ностальгией по иллюзиям соцреализма о советской жизни, как она изображена на картинах Дейнеки о молодых людях и их мечтах (рис. 8).

Петр с любовью оглядывается на революционный период с его эпическим пафосом, а Сердюк тоскует по прекрасной лжи сталинского культа молодости, здоровья и имперской военной мощи.

Рис. 8. Александр Дейнека «Будущие летчики» (1937). © Александр Дейнека / УПРАВИС, Москва

Виды современной Москвы лишены продуктивности и осмысленности. Она потеряла не только два национальных символа, которые выделяет Петр (памятник Пушкину и Страстной монастырь), но и наслоения имперских символов. Теперь она пуста.

Подспудно Сердюк репрезентирует насилие и ужас недавнего прошлого, подавленного в имперском бессознательном. Возможная причина его глубокого отчаяния становится ясной, когда Сердюк вспоминает двор института, где учился:

Сердюк ясно вспомнил одно забытое утро из юности: заставленный какими-то ящиками закоулок во дворе института, солнце на желтых листьях и хохочущие однокурсники, передающие друг другу бутылку такого же портвейна (правда, с чуть другой этикеткой – тогда еще не были поставлены точки над «i»). Еще Сердюк вспомнил, что в этот закоулок, скрытый со всех сторон от наблюдателей, надо было пролезать между прутьев ржавой решетки, пачкавшей куртку. Но главным во всем этом был не портвейн и не решетка, а на секунду мелькнувшие в памяти и отозвавшиеся печалью в сердце необозримые возможности и маршруты, которые заключал в себе тогда мир, простиравшийся во все стороны вокруг отгороженного решеткой угла двора. А вслед за этим воспоминанием пришла совершенно невыносимая мысль – о том, что мир сам по себе с тех пор совсем не изменился, просто увидеть его под тем углом, под которым это без всяких усилий удавалось тогда, нельзя: никак теперь не протиснуться между прутьев, никак, да и некуда больше протискиваться, потому что клочок пустоты за решеткой уже давно заполнен оцинкованными гробами с жизненным опытом (ЧП, 194).