Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Сравнивая два города, Рыклин берет за отправную точку книгу Х. Арендт «Истоки тоталитаризма». Хотя Рыклин и согласен с тем, что столицы обоих тоталитарных государств имеют важные общие черты и схожий исторический опыт, он утверждает также, что, если Москва хочет преодолеть свое авторитарное прошлое, необходимо понять глубинные различия между двумя городами и двумя видами тоталитаризма. Например, в России гораздо сильнее влияние общинного мышления и поведения, чем в Германии. Рыклин дает высокую оценку ранним (1926 года, времен относительной «свободы») наблюдениям Беньямина о широко распространенной тревоге и боязни высказывать свое мнение на публике, об ожиданиях очередной директивы сверху – о том, что сделало возможным становление сталинизма и полноценного тоталитаризма [ПЛ, 128, 130; Беньямин 2012: 29]. В этом всеподавляющем социальном конформизме, даже во времена относительной свободы и мира, Рыклин видит тип тоталитаризма, который, несмотря на сравнения Арендт, существенно отличается от нацистского тоталитаризма. Разница в силе настойчивого коллективного запроса на единомыслие, что стало основой для сталинской трансформации Москвы и всего Советского Союза.

Реконструированная Москва 1930-х и последующих десятилетий стала метафорой того, что Рыклин называет специфически советским «коллективным бессознательным». В ней представлены узловые «пространства ликования», публичные архитектурные и скульптурные ансамбли, проецирующие идеологемы, которые, в свою очередь, формировали советское массовое сознание и давали коллективизированным, недавно урбанизированным массам возможность самовосприятия и повод для существования. Яркие примеры этого – сталинские высотки – так называемые «свадебные торты», Выставка достижений народного хозяйства (ВДНХ) и так и не построенный Дворец Советов, который планировался на месте возведенного в XIX веке храма Христа Спасителя. Из всех этих пространств ликования наиболее важен, по мнению Рыклина, московский метрополитен, поскольку он, помимо того что представляет собой впечатляющую сеть сверкающих подземных дворцов, прославляющих советские массы и их достижения, наиболее явно содержит в своих скульптурах, фресках и витражах образы не только ликования, но подсознательного подавления «насильственного действия (в апогее – террора)» [Рыклин 1992: 139][78].

В этой стране и в этом городе, где исторически так никогда полностью и не развилась буржуазия на основе частного капитала, сталинская архитектура создала публичный маскарад восторженного ликования. Хмуриться на улице было преступлением. «Атомизированный индивид» Х. Арендт, краеугольный камень ее определения тоталитаризма, был лишен прочных исторических корней и социальной основы для выживания. В этом новом советском обществе атомизированные индивиды были уничтожены: отправлены в ссылку, в лагерь или расстреляны.

Еще одно существенное различие между двумя видами тоталитаризма, сталинизмом и нацизмом, заключается в метафорическом статусе их столиц как центров и сопутствующем определяющем значении их границ. Тут Москва когда-то блистала намного ярче, чем когда-либо Берлин. Большевистская революция сделала Москву Ленина – Сталина путеводной звездой мирового коммунизма и оплотом надежд левых западных интеллектуалов, каковым Берлин Гитлера не мог бы стать ни при каких обстоятельствах. Географическая метафора границы, отделявшей новую советскую утопию от загнивающего буржуазного Запада, а десятилетие спустя – сталинизм от нацизма, была мощным определяющим образом этой новой «обетованной земли», что стало возможным ощутить сполна только в 1992 году, когда этот образ перестал существовать. В «Пространствах ликования» Рыклин пишет:

Советский феномен, независимо от того, принимался он или отвергался, очерчивал интеллектуальный горизонт Европы на протяжении трех поколений. В более глубоком смысле с ним соотносились даже те, кто претендовали его игнорировать. Поэтому исчезновение СССР не могло не вызвать интеллектуальный кризис: исчезло огромное театрализованное пространство, на которое проецировались самые смелые упования, самые радикальные формы неприятия буржуазности (ПЛ, 18).

Советское пространство в целом было символической колыбелью радикальных перемен к лучшему для всех народов, но эта иллюзия разбилась вдребезги c открытием границ в 1992 году.