Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Описывая суд, Рыклин подробно останавливается на изображении публики, русских граждан, напомнивших ему крестьян, как их изображали в XIX веке: «Преимущественно пожилые, плохо одетые люди заполняли коридоры, лестничные проемы и зал заседаний. В руках они держали иконы, кресты и религиозные книги, постоянно крестились и пели молитвы, иногда опускаясь для этого на колени прямо в коридоре суда… Они ходили крестным ходом вокруг здания суда» (СКЗ, 24). Правые фундаменталисты в описании Рыклина – люди «полуобразованные» – например, они «не знали даже, что Российская Федерация является не православным, а светским государством» (СКЗ, 27), бедные, приверженные ритуалам, шумные, агрессивные фанатики и расисты (СКЗ, 142–145). Исполненные ненависти, они изрыгали антисемитские лозунги и защищали «погром» как «богоугодное деяние» (СКЗ, 25). Альчук и Рыклин были ошеломлены этой агрессией: ведь они наивно полагали, что москвичи давно переросли такое поведение (СКЗ, 7). Рыклин пишет: «За последние пятнадцать лет у меня и моей жены после многих лет жизни и работы в западных странах в определенной мере атрофировались верноподданнические инстинкты, которые вновь оказались востребованными в тот момент, когда из граждан мы стали превращаться в подданных очередного российского автократа» (СКЗ, 7). Он чувствует себя сбитым с толку, когда пытается обратиться к православным фундаменталистам, ища язык, на котором можно говорить с людьми, которые живут в совершенно иной психической и дискурсивной сфере (СКЗ, 36).

В этом деле Рыклин видит возрождение риторики, которую он называет «погромным дискурсом» (СКЗ, 25, 148 и далее); нельзя не заметить, что он во многих отношениях напоминает лексикон Дугина. Стиль и риторика Дугина, в отличие от дискурса Рыклина, по всей видимости, весьма близки мышлению определенного круга обычных людей, которые хотели бы возродить Москву как Третий Рим и Святую Русь (СКЗ, 25, 31). Рыклин приводит образчики их лексикона: в частности, художников Сахаровского центра обвиняли в «русофобии» и «кощунстве», в покушении на «сакральность и соборность», в «святотатственных идеях». Выставка, как показалось беснующимся мракобесам, предрекает «гибель христианства», «уничтожение церкви» и «насаждение иной религии» (СКЗ, 31).

По-видимому, неудивительно, что результаты суда над галеристами и художниками перекликаются с традицией советской эпохи, все еще живущей в постсоветском общественном подсознании, – нападать на человека мыслящего, художника, интеллигента или просто гражданина, любого, кто осмеливается сомневаться в господствующих ценностях и мировоззрении (СКЗ, 16). В обращении депутатов Госдумы, которые поддержали «погром» (СКЗ, 18) и суд, Рыклин видит покушение официальных властей на свободу слова художников (СКЗ, 7, 112). Процесс, с его точки зрения, доказал, что русская идентичность основана не на языке или общей культуре и истории, а на идее одной этнической группы и одной религии (СКЗ, 83, 158), которая выше критики и является «государствообразующей» (СКЗ, 136) исключительно для людей, определяемых как русские. Суд и приговор – еще одно подтверждение фанатичного национализма: «…русская культура развилась на православной основе и основную часть паствы РПЦ составляют этнические русские» (СКЗ, 83). Быть русским – значит быть русским православным.

Рыклин, как западник, делает все возможное, чтобы отвергнуть имперскую географию русских неофашистов, концепцию России как центра, как Святой Руси и Третьего Рима (СКЗ, 162–163). В книге «Свастика, крест, звезда» он высмеивает дугинскую риторику новой имперско-церковной «византийской симфонии», с иронией предполагает, что сценарий суда над кураторами выставки «Осторожно, религия!» был до последней ноты написан так, чтобы показать, что «византийская “симфония” единения церкви и государства была разыграна безукоризненно» (СКЗ, 161). Он открыто осуждает сторонника Дугина идеолога и директора правого Центра эффективной политики Г. Павловского за то, что тот вызывает к жизни не что иное, как «проект новейшего средневековья» и превращение российского государства в теократию (СКЗ, 172)[81].

У нынешней правящей элиты, отмечает Рыклин, наблюдается серьезный дефицит идей: «“Домострой”, “Новейшее средневековье”, Евразийский проект, Русь Православная – выбор тем, прямо скажем, невелик» (СКЗ, 173). Эти ярлыки привязаны к целям новой охранки, дорвавшейся до власти, «силовиков» в путинском Кремле – расшатать российское гражданское общество и уничтожить независимые общественные организации, в полной мере используя, согласно Рыклину, «наш собственный страх, неуверенность в наличии у нас защищенных законом прав» (СКЗ, 173). Наибольшую тревогу вызывает тенденция, которую Рыклин видит в растущем господстве силы над дискурсом. Легкость, с которой происходит этот поворот назад, вызывает шок.