Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Внутри Берлина в мягкой, опосредованной форме существует противоречие, которое принимает в Москве драматическую, подверженную минимуму опосредований форму: я имею в виду противоречие между постиндустриализмом и социализмом, объявленным мертвым, но в культурном плане далеко не умершим. Поэтому москвичам в Берлине, должно быть, долго еще будет чудиться нечто родное. Берлин – не просто город, повернутый к востоку Европы, восток составляет его существенную часть. Поэтому именно он имеет все шансы стать со временем центром Большой Европы, которая будет включать в себя Россию; Европы, существование которой пока только декларируется, но чьи предпосылки неуклонно складываются последние двенадцать лет (ПЛ, 255–256).

Вернувшись в Москву, Рыклин смог ясно и неизбежно увидеть, что «широкое европейское культурное пространство» в действительности становится все более враждебным для большинства его российских соотечественников. Как он писал в сборнике статей «Время диагноза»: это «широкое европейское культурное пространство… пока не осознается большинством моих сограждан как внутренне им присущее, многие аспекты открытости еще травматичны» – и оптимистично добавил: «но я далеко не единственный, кто в нем живет» (ВД, 8).

Последующее десятилетие имело огромное значение. В 1998 году в интервью американскому философу С. Бак-Морс Рыклин со всей уверенностью предположил, что его проект вестернизации имел положительные последствия, по крайней мере среди образованной читающей публики:

Местный интеллектуальный рынок претерпел сильнейшие изменения: на русский язык были переведены многие ключевые тексты современной философии, социологии, психологии, антропологии. Можно говорить о конце доминирования русской литературы, ставшей одной из многих практик письма, утратившей тотализующую функцию. В результате западный опыт стал значительно более постижимым и переводимым, чем десять лет тому назад (ДД, 202).

Напротив, с 2000 года выражение идентичности при Путине решительно повернулось в сторону определения русскости путем установления прочных идеологических границ между собой и всеми «Другими» – чеченцами, евреями, новыми политически активными российскими предпринимателями, художниками, масонами, вольнодумцами. А Рыклин, в свою очередь, вернулся к роли, знакомой с советских времен, – роли диссидента.

Глава 5. Периферия и ее нарративы. Воображаемый юг Людмилы Улицкой

Он любовался этой землей, ее выветренными горами и сглаженными предгорьями, она была скифская, греческая, татарская, и хотя теперь стала совхозной и давно тосковала без человеческой любви и медленно вымирала от бездарности хозяев, история все-таки от нее не уходила, витала в весеннем блаженстве и напоминала о себе каждым камнем, каждым деревом…

[Улицкая 2003]

[83]

Право говорить с периферийной позиции об уполномоченной власти и привилегиях не зависит от сохранения традиции; оно опирается на силу традиции, которая может быть переписана в условиях непредвиденных обстоятельств и противоречивостей, которые влияют на жизнь тех, кто находится «в меньшинстве». Распознавание, которое дарует традиция, является частичной формой идентификации. Пересматривая прошлое, она вводит другие несоизмеримые культурные различия в вымысел традиции.

[Bhabha 2004]