Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Цель этого переосмысления истории ХХ века теперь, когда Сталин отодвинут на второй план, становится ясной: это нужно для того, чтобы напомнить нам о вырванном из привычного существования, бессловесном меньшинстве и его истории. В центре повествования в «Медее и ее детях» очевидным образом стоит греческий и еврейский опыт; в то же время оно окрашено глубоким, пусть не без иронии, пониманием русского крестьянства и вынесенных им ужасных бедствий. Нерассказанная история, которая незримо маячит на заднем плане романа и благодаря которой крымская ойкумена Медеи не превращается в простую крымскую идиллию, – это история крымских татар. Персонажи-татары, появляющиеся в начале романа, не имеют письменного наследия и обречены на историческое молчание и страдания. Их история звучит через Медею и ее племянника Георгия. Весной 1976 года у ее порога появляется Равиль Юсупов, внук возчика, которого Медея знала еще в дореволюционные времена. Сидя на кухне Медеи, Равиль записывает на пленку ее рассказы о старом татарском Крыме с момента депортации 1940-х годов. Равиль активно участвовал в движении за возвращение крымско-татарских земель, которые веками любовно обрабатывались, но были уничтожены советскими колхозниками. Вскоре за Равилем приезжает милиция, и перед арестом он бросает магнитофонную ленту в печь, чтобы не доставлять Медее неприятностей. Медея, в свою очередь, пересказывает эту историю в письме своей давней подруге Елене Степанян, передавая таким образом память о старом Крыме (М, 10–11). Медея пишет:

Он расспрашивал меня о старом татарском Крыме с жадностью, даже вытащил магнитофон и записывал, чтобы мои рассказы могли услышать его узбекские и казахские татары. Я рассказывала ему, что помнила о бывших моих соседях… о Галии, о Мустафе, о дедушке Ахмете-арычнике, который с рассвета до заката чистил здешние арыки, каждую соринку, как из глаза, вытаскивал <…> Рассказала я ему и про то, как в сорок седьмом, в половине августа, пришло повеление вырубить здешние ореховые рощи, татарами посаженные. Как мы ни умоляли, пришли дурни и срубили чудесные деревья, не дав и урожая снять. Так и лежали эти убитые деревья, все ветви в недозрелых плодах, вдоль дороги. А потом пришел приказ их пожечь (M, 10–11).

Несмотря на все бесчинства советских времен, Медея в этом письме бесстрашно сохраняет часть татарской истории. Что важнее, ткань татарской культуры вплетается в сам ландшафт Крыма: Улицкая пишет о садах и виноградниках, возделанных татарами, о сложенном татарами глубоком каменном резервуаре. Кроме того, читателю каждый день напоминают о татарской культуре медные горшки на кухне Медеи, татарская одежда и татарские украшения, а также крепкий дом, в котором живет Медея.

Стареющая Медея, глава большой семьи – носитель и свидетель истории репрессий. В своем завещании она оставляет Равилю старую усадьбу его семьи, где она и ее родственники прожили полвека (М, 72). Хотя Равиль – человек из иного религиозного, расового и культурного мира – может и не говорить от себя лично, его история опосредована слоями многочисленных повествований. Этот прием Улицкой напоминает то, что делает Е. Евтушенко в стихотворении «Бабий Яр» (1961) или А. Рич в «Атласе сложного мира» (An Atlas of the Diffi cult World, 1991)[92]. Хотя все три автора происходят из благополучных семей, им до боли знаком опыт угнетенных, брошенных на произвол судьбы социальных групп, лишенных своего политического голоса. Три автора с большей или меньшей подлинностью транслируют эти голоса. Из них Улицкая, по-видимому, наиболее чувствительна к вопросу подлинности, поскольку ее персонаж, который говорит от лица татар, по-настоящему их знает, понимает и сочувствует им.