Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Российско-советские отношения между центром и периферией, как их изображает Улицкая, по двум пунктам отличаются от ситуации, описанной Бхабхой в «Местонахождении культуры», и дают меньше надежд, чем последняя. Во-первых, периферия и ее культуры неоднократно подвергаются опустошению и земля приходит в запустение. Во-вторых, центр власти, Москва, ориентирован только на себя. В жизни Медеи советская московская цивилизация отодвинута на задний план другими цивилизациями и их историей. Как при таких фундаментальных различиях парадигма Бхабхи может помочь нам понять отношения России, а затем и Советского Союза с их перифериями? Здесь мы имеем колонизирующий центр, который построил свою современную историю, будучи в значительной степени мотивирован чувством собственной культурной и исторической неполноценности, опасением, что, по сравнению с другими центрами, древними и современными, его история второсортна. Россия – единственная страна с выходом на Черноморское побережье, которая силой завоевала эту территорию в Новое время. Регион этот – древняя периферия многих империй. Действительно, это «метапериферия», периферия, которая может многое рассказать нам о природе периферий, это пограничная зона и локация многочисленных исторических событий, здесь развертывалась история многих народов, и это делает регион продуктивным и по-своему богатым. Хотя сейчас он обнищал и лишен непрерывного исторического прошлого, в нем переплетены истории, предания, легенды и мифы, которые придают ему богатую многонациональную идентичность.

Статичность времени в этих российских владениях – более сложная проблема, чем в постколониальном мире Бхабхи. Народы, по периметру населявшие древний мир, некогда завоевали эти территории, и впоследствии они, будь то греки или татары, турки или славяне, трансформировались, превратившись, каждый в свое время, из периферийных этнических групп в центры власти. Разница между этим опытом и моделью Бхабхи заключается в том, что на этот раз вновь возникший центр, возможно, не будет пользоваться тем же идеологическим авторитетом, что и древняя завоеванная империя, и, следовательно, ее притязания на собственную историю будут безосновательны. Неясно, что в конечном итоге оказывается статичным – центр или периферия. Не случайно Улицкая называет царство Медеи ойкуменой, цивилизованным местом, своего рода самодостаточным центром.

Точно так же в модели Бхабхи контраст центра и периферии представляет собой контраст между соответствующей «цивилизацией» и «варварством», существующий в сознании колонизаторов. У Улицкой эта оппозиция в нескольких смыслах вывернута наизнанку. С одной стороны, южане на периферии Советской империи достаточно цивилизованны; например, они обрабатывают и возделывают землю. С другой стороны, северные «колонизаторы», русские и украинцы, грубы и жестоки. Это сталинские коллективизаторы, которые рубят старые деревья и разрушают сложившуюся культуру возделывания земель, а также послесталинские силовики, которые не позволяют потомкам древних этнических групп вернуться на свою землю[94].

Вопрос истины и подлинности в советском и постсоветском случаях более фрагментирован, чем в модели Бхабхи. По мнению Улицкой, подлинность принадлежит старым культурам периферийного региона и в гораздо меньшей мере центру. Кроме того, не существует гибридной модели, которая бы вводила центр и периферию во взаимный диалог. Все гибридные и мультикультурные взаимодействия, если только они вообще существуют, возникают на периферии и, по крайней мере в произведениях Улицкой, реально не проникают в центр, что ведет к серому единообразию и националистическим предрассудкам.

Наконец, у Улицкой мы видим сравнительно немного расовых и этнических штампов, колониальных предрассудков, столь типичных для английской постколониальной литературы. Активная сексуальность, безусловно, присуща югу, как в описании крымского пейзажа как такового, так и в качестве особого свойства греческого женского характера. Сама земля описана восхищенными глазами северной гостьи Поселка с чувственностью, присущей картинам Дж. О’Кифф[95]: «Нора завороженно смотрела в ту сторону, где сходились балка, горушка, завивалась какая-то длинная складка земли и там, в паху, стоял дом с черепичной крышей и звенел промытыми окнами навстречу трем стройным фигурам – черной, белой и красной…» (М, 15). Гречанки в «Медее и ее детях», за исключением самой Медеи, чувственны и сексуально активны, что соответствует стереотипным представлениям о людях южных окраин. Однако эта врожденная чувственность – не банальный штамп: она рассматривается как источник предательства в семье Синопли. Интересно, что в идеальном многонациональном мире Улицкой мы обнаруживаем пересаженный в него стереотип русского и славянофильского сознания: иконоподобную фигуру пожилой женщины, которая объединяет клан или деревню (M, 49)[96]. Несмотря на центральную тему предательства, мы находим здесь восхваление не столько семьи, сколько «клана».