Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Возрождение чеченского конфликта в постсоветский период привело к появлению новых многочисленных литературных произведений и кинофильмов на мотив «Кавказского пленника». Одними из первых по времени были повесть В. Маканина «Кавказский пленный» [Маканин 1995] и фильм С. Бодрова «Кавказский пленник» (1996), основанный в значительной степени на повести Толстого, с сюжетом, перенесенным в 1990-е годы [Layton 1994; Ram 2003; Ziolkowski 2005][100]. Если в повести Маканина и фильме Бодрова мы видим тонкие нюансы сложного взаимодействия между федеральными войсками, чеченскими боевиками и гражданами, то после 2000 года в таких произведениях, как роман А. Проханова «Господин Гексоген» (2002) и фильм А. Балабанова «Война» (2002), происходит резкий сдвиг в сторону демонизации чеченцев. Среди этих вымышленных трактовок Чечни выделяются документальные репортажи А. Политковской и культурологические очерки М. Рыклина. В их работах чеченскому вопросу придается все большая актуальность как поворотной точке, от которой зависит будущее российского общества, – либо к многонациональному гражданскому обществу, где гарантированы права всех граждан, либо к авторитарному государству, управляемому этническими русскими. Иными словами, чеченская тема в русской прозе и кинематографии показала провал старого универсализма советских времен и становление нового гражданского универсализма как части мышления, что мы уже наблюдали у Рыклина и Улицкой. Против этого нового универсализма выступают ультраконсерваторы, демонизирующие чеченцев и представляющие их как коварного «Другого», что служит оправданием для расширения государственной власти с помощью армии и секретных спецслужб.

В произведениях о Первой чеченской войне слышались безнадежные отзвуки прежнего советского эгалитаризма и попытки понять причины его упадка. У Маканина и Бодрова универсалистская идеология – пустой звук; она подрывается более элементарными психологическими побуждениями, подсознательными сексуальными желаниями и племенными чувствами. Чувства сводятся к антагонизму с «нулевым» балансом: «или ты меня, или я тебя». Однако благодаря тонкому изображению чеченцев и чеченской культуры в этих произведениях все еще возможен компромиссный вариант, где слова и переговоры могут одержать верх над оружием, войной и пытками. Тут мы не видим той явной демонизации чеченцев, которая будет характерна для произведений путинской эпохи.

В повести Маканина, появившейся в апреле 1995 года, во время Первой чеченской войны, рассказчик описывает конфликт как «вялую войну» (КП, 45)[101]. Хотя противостояние еще относительно «вялое», каждая из сторон постепенно начинает усиливать давление на другую. В этом довольно двусмысленном повествовании не совсем ясно, кто у кого в плену – русские у чеченцев или чеченцы у русских. Хотя в гористой местности каждая сторона стреляет в другую, там возникает больше возможностей для переговоров и торговли, чем для кровопролития. Чеченцам нужно оружие, а федералам – еда. Так, русские устраивают набеги на позиции чеченских повстанцев, захватывают их оружие, а затем обменивают его на продукты питания.

Отношения начинают меняться, когда один из этих рейдов заканчивается смертью: двое патрульных, Рубахин и Вовка-стрелок, обнаруживают, что один из их товарищей застрелен, а затем по ошибке убивают чеченского солдата. Простой, добродушный солдат Рубахин берет в плен молодого чеченца, чтобы завладеть его оружием; он искренне намеревается его отпустить. По пути в деревню они сталкиваются с чеченским отрядом, блокирующим грузовик с припасами. Опасаясь, что молодой чеченец позовет на помощь, Рубахин его душит.

Поверхностный слой идеологии советской эпохи, провозглашающей «дружбу народов», в этой ситуации явно истончается. Командиры каждой стороны привыкли друг к другу и знают правила игры. Отношения среди простых солдат и повстанцев более изменчивы и смертоносны. Рубахин, беря в плен молодого чеченца, все еще рассуждает в советских формулах: «…если по-настоящему, какие мы враги, мы свои люди. Ведь были же друзья! Разве нет?» (КП, 33). В ответ Вовка иронично перефразирует советский гимн: «Да здравствует нерушимая дружба народов» (КП, 33). Рубахин продолжает настойчиво: «Я такой же человек, как ты. А ты такой же, как я. Зачем нам воевать?» (КП, 33). Слова Рубахина звучат впустую, не вызывают отклика у пленного, да и сам Рубахин забывает вскоре о них, охваченный внезапным и сильным чувством сексуального влечения к молодому человеку.