Россия – наша любовь

Что касается темы сопровождения, вспоминается довольно громкий случай в институте с некоем Галенко, который решил, что сопровождавшая, на этот раз Кристина Керстен, должна также обслужить его с точки зрения дамско-мужских отношений. Подобные истории со мной ни разу не приключались!

* * *

Дамско-мужская тема коснулась также и меня, хотя в ином, довольно комичном аспекте. Виктория в шестидесятых годах сопровождала некоего Анатолия С., историка, автора переведенной на польский язык книги о революционном движении в XIX веке и польско-российских отношениях. Были какие-то проблемы с размещением его, он сразу почувствовал себя обиженным, но потом он «растаял», и все закончилось хорошо. Он звонил нам довольно часто, потому что у него были разные проблемы: архивные и прочие, не касавшиеся меня. Но однажды он выразил желание поговорить именно со мной. Он намекнул, что скажет, о чем речь, только с глазу на глаз, что меня очень заинтриговало. Поэтому я договорился с ним о встрече «У ксендза» – в небольшой рюмочной в здании общежития «Дзеканка», рядом с костелом монахинь-визитанок, куда я время от времени заглядывал после занятий в университете. Там были хорошие болгарские и венгерские вина без наценки, т. е. по той же цене, что и в магазине. Я заказал бутылку чего-то белого, сухого, достаточно охлажденного. Мы говорим о том, о сем. Через мгновение бутылка уже пустая. Я беру следующую. Сидящий за моей спиной фельетонист Ян Слоевский, писавший под псевдонимом Гамильтон, слыша, как вновь и вновь повторяется имя Ренэ, в какой-то момент, к удивлению С., обращается ко мне со словами: «Если Ренэ, то значит Сливовский!».

Между тем начинает показываться дно второй бутылки, а мой гость все крутит и крутит, и не может выдавить из себя, что хотел мне сказать. Пока, наконец, не набрался храбрости и не выпалил: «Ренэ, знаете мне в Москве говорили, что у вас можно достать презервативы с усами. Вы не знаете где? Меня поразило не столько его потребность, сколько мое полное невежество в этом вопросе.

* * *

Среди директоров и их заместителей, руководителей и должностных лиц отделения гуманитарных наук АН СССР, кандидатов наук и тех, кто готовил диссертации, были такие, с кем удавалось поговорить на нейтральные темы, но также те, кто не смог произнести ни слова, чтобы поддержать разговор. В этом случае приходилось предпринимать массу усилий, чтобы не стоять и не сидеть рядом с ними, сохраняя неловкое молчание. С благодарностью я вспоминаю Виктора Яцунского, элегантного пожилого человека (напоминающего интеллигента с фотографий давних профессоров и приват-доцентов), который любезно расспрашивал меня, чем я занимаюсь. Я рассказала ему о диссертации, которую готовила под руководством профессора Кеневича, о русских фурьеристах, среди которых был молодой Достоевский, и об отсутствии некоторых книг в Польше. И вот, вскоре, в Институт истории пришла огромная коробка с изданиями о моих петрашевцах, благодаря чему я могла теперь хорошо подготовиться к предстоящей работе в архивах. Отправителем был профессор Яцунский, а эти книги были из его библиотеки…

Без усилий велась беседа на польском языке с профессором Любовью Разумовской, детство которой прошло в Петрокове, где ее отец был гимназическим учителем. Она сохранила чувство привязанности к Польше. Мы вместе съездили в Петркув Трыбунальский, как теперь называется Петроков, и нашли большинство мест, которые она помнила. В свою очередь, один из гостей, чье детство и часть юности прошли в Варшаве, горько сожалел о том, что дворец Сташица лишился дорого его сердцу византийского стиля, который он приобрел в результате реконструкции в царское время. Он был выпускником русской гимназии, которая в то время как раз находилась в этом отвратительном здании. Мы назвали его «сыном полицмейстера», потому что мой Отец после знакомства с ним пришел к выводу, что его папочка, вероятно, был кем-то в полиции; на это указывали его знания о столице, а также то, как он вел себя.

Бывали и такие, как, например, сын Николая Машкина, автора учебника по истории древнего Рима (переиздавался пять раз в 1947–1956 гг.), известного нам со времен учебы. Молодой Машкин, выйдя из кинотеатра, в котором мы смотрели «Здравствуй, грусть» по роману Франсуазы Саган, с удовлетворением кивнул и заявил: «Однако народу я бы этот фильм не показывал». Чувство, что все существующее должно быть разделено на две части – для избранных и для широкой общественности – советский сынок из привилегированной семьи впитал с молоком матери. Мы восприняли это высказывание как весьма характерное.