Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Поскольку выглядит это все так странно и так же про­тиворечит нашему повседневному опыту, как, скажем, вращение Земли вокруг Солнца, попробую объяснить это на практическом примере. Современник Ивана III фран­цузский король Франциск I, отчаянно нуждаясь в день­гах, не пошел почему-то походом, допустим, на Марсель, чтоб разграбить его дотла и таким образом пополнить казну. Вместо этого оборотистый монарх принялся тор­говать судебными должностями. Тем самым он невольно создал новую привилегированную страту — наследствен­ных судей. А заодно и новый институт — судебные парла­менты.

Причем нашлось сколько угодно охотников эти долж­ности купить. Это свидетельствовало, что покупатели пра­вительству доверяли. Но еще более красноречив другой факт. Даже в глубочайшие тиранические сумерки Фран­ции, даже при Людовике XIV, судебная привилегия эта не была нарушена ни разу. Иначе говоря, и правительство никогда за три столетия не нарушило свое обещание, дан­ное еще в XV веке. Выходит, что совершенно вроде бы эфемерный политический парадокс абсолютизма был вполне, так сказать, материальным.

Вот как описывал его профессор Николай Иванович Ка- реев: «Неограниченная монархия вынуждена была тер­петь около себя самостоятельные корпорации наследст­венных судей; каждого из них и всех их вместе можно было, пожалуй, сослать куда угодно, но прогнать с зани­маемого поста было нельзя, потому что это означало бы нарушить право собственности»³⁰. Как видим, Боден вовсе не был политическим фантазером. Он лишь честно суммировал реальную практику своего времени.

А она между тем вносила резкую деформацию в гра­нитную, казалось, цельность неограниченного по замыслу политического тела, непрестанно декларировавшего свою божественную абсолютность. Так или иначе, теперь мы знаем, на чем основывали свою типологию монархии ев­ропейские мыслители XV—XVIII веков: на латентных огра­ничениях власти. (Разумеется, они их так не называли. Но тревога за их судьбу, которую они постоянно испыты­вали, свидетельствует, что они, в отличие от современных экспертов, прекрасно понимали, о чем речь.)

«ПОЛИТИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ»

Нам нужно было сосредоточиться в описании абсолю­тизма именно на этом первом пункте, потому что он реша­ет дело. Без латентных ограничений власти человечество просто никогда не вырвалось бы из тысячелетней истори­ческой черной дыры. Дальше дело пойдет быстрее.

Пункт второй. Что означало для хозяйственной самоде­ятельности Европы отсутствие постоянного государствен­ного грабежа, понятно без комментариев. В отличие от экономики деспотизма хозяйство здесь оказалось спо­собно к перманентной экспансии и модернизации. Иначе говоря, к расширенному воспроизводству национального продукта.

Пункт третий. Экономическая экспансия, создавая силь­ный средний класс, должна была раньше или позже потре­бовать модернизации политической. Или, если хотите, рас­ширенного политического воспроизводства. Подтвержде­нием этому служит сам факт, что представительная демократия изобретена была именно мыслителями абсо­лютных монархий, идеологами этого среднего класса.

Пункт четвертый. Вместо характерной для деспотизма поляризации общества абсолютным монархиям была свой­ственна многоступенчатая иерархия социальных слоев.

Пункт пятый. В той же степени, в какой деспотизм был основан на равенстве всех перед лицом деспота, в основе европейского абсолютизма лежало неравенство — не только имущественное, но и политическое.

Пункт шестой. Поскольку к XV веку социальные процес­сы, которые мы наблюдали в Москве времен Ивана III (т. е. распад традиционной общины и бурная дифферен­циация крестьянства), были в Европе закончены, ничто не препятствовало там стремительному перетеканию населе­ния в города. Оборотной стороной этой широкой гори­зонтальной, как говорят социологи, мобильности населе­ния была упорядоченность мобильности вертикальной.

Проще говоря, означало это, что усиление новой бюро­кратической элиты в централизуемых государствах влек­ло за собою не истребление наследственной аристокра­тии, но лишь жестокую конкуренцию новой и старой элит. В этом состояло одно из самых драматических отличий абсолютной монархии от деспотизма, который, как мы уже знаем, наследственных привилегий не признавал (именно потому, между прочим, что манипуляция привиле­гиями была едва ли не главным рычагом власти деспота). Абсолютизм — несмотря на множество конфликтов и же­стокую, порой кровавую конкуренцию элит — боролся с аристократией как с противником политическим, а не со­циальным.